Под сенью эпохи и другие игры в первом лице

Бывшую окраину Москвы и рабочий район Тушино, суть которого справедливо характеризовало словосочетание «тушинский вор», застраивали новостройками и заселяли приличной, в большинстве профессиональной публикой, не только московской, но и других городов и республик. Школы наполнялись новыми детьми из благополучных семей, и через несколько лет именно они заканчивали десятилетку, в отличие от старожилов, после восьмого покидающих школу.

Прошло не менее десятка лет, пока из атмосферы Тушино не исчез бандитский привкус и, под натиском переселяемых миллионов, район не превратился в одну из знаменитых московских новостроек, любимый нами по-юношески на всю жизнь.

Не перестают изумлять наши психические возможности. Мы прочно защищены собственной природой. Это позволяет нам иметь счастливые, ничем не омрачённые воспоминания, невзирая на нарушения психики.

8. Коля Рубцов

У нас постоянно кто-то жил. В то время папа переводил азербайджанских поэтов, и попеременно у нас ночевали гости из Баку: то красавец Чингиз Алиоглы, молодой, но уже видный поэт; то Мамед Араз, ведущий поэт Азербайджана, тихий и на редкость необременительный человек, которого за внешность я по незнанию много лет считала мелким служащим, типа бухгалтера; то насмешливо умный и похожий на обезьянку Фикрет Годжа, Ага Лычанлы с лицом Будды, рыжий Вагиф Насиб, – то знаменитый нефтяник республики и всей страны Исрафил Гусейнов, мамин любимец, а то и неизвестный азербайджанский родственник. «Они все такие разные,» – удивлялась мама.

Кроме того, из Сибири приезжали мамины друзья, коллеги и родственники, из Крыма мои дядья – Юра, Лёня и Валера, симферопольская писательница и друг семьи Лена Криштоф. Однажды дядя Женя из Новосибирска заболел и пролежал у нас дома неделю с тяжёлым гриппом. Мама лечила его, возвращаясь после работы, и когда он поправился, подарил маме свои ручные часы, а мама ему свой магнитный браслет.

Мне нравилось присутствие гостей – в доме становилось разнообразно и весело. С папой азербайджанские друзья обращались запросто, называли его Валей, хлопали по плечу, а маму все они величали Галя-ханум и ценили обоих за почти восточное гостеприимство. Почти, потому что иногда не хватало денег, и гостей угощали скромнее, а занимать, как сделал бы в этом случае истинный азери, у родителей не всегда получалось.

Чингиз очень хорошо говорил по-русски и на мамин вопрос рассказал, как мальчиком очень рано начал читать русскую литературу в оригинале. Через русский язык он познакомился с мировой литературой, поскольку на азербайджанском переводов не было. Таким образом русскому языку он был обязан своим образованием и считал его своим вторым родным языком. В Чингизе удивляло это сочетание красавца с поэтическим даром. Он долго не женился.

Однажды он всё-таки приехал в Москву с женой, красавицей под стать себе. Жена оказалась не в меру ревнива и уже на следующий день стояла во дворе нашего дома и вызывала Чингиза через посыльных, озадачив всех нас, включая Чингиза.

– Валя, я сейчас её увезу, – сокрушался Чингиз.

– Это не жена, – удручённо разводил руками папа перед мамой. – Она ведёт себя, как любовница!

Азербайджанских детей часто привозили на лечение в Москву от последствий полиомиелита. На моём веку это были маленькие дочери с увечьями ног. Одну из них мы даже ходили с мамой навещать в больницу. Она лежала – темнокожая кудрявая худышка на большой белой кровати – с ногой на вытяжке и от боли плакала. Я сама отнесла ей свою любимую книжку «Три сказки и ещё одна» Каверина, которая так и осталась в больнице. С тех пор я не встречала переиздания этих замечательных сказок и всегда скучаю по ним.

«Проходной двор», – временами в сердцах называла мама наш дом, но не было случая, чтобы она отказала кому-нибудь в пристанище, ведь гостиницу в Москве достать было невозможно.

Наша игрушечная квартира имела относительно большую кухню, куда вмещалась тахта, именно там и спали наши гости. Эта тушинская квартира на шестом этаже блочной белой новостройки, в самом начале Туристской улицы, была угловой, с окнами во всю стену, залитая светом и солнцем, с большой лоджией, в открытую дверь которой летом в комнаты вступала свежая ночь. Я любила её, и до сих пор она снится мне в моих самых светлых снах.

Мне было лет тринадцать, когда в ней впервые появился Коля Рубцов. У Коли в Москве, кроме папы, близких друзей не было, и он, наезжая из Вологды по издательским делам (он был членом союза писателей Вологды), жил только у нас по неделе или около того.

Его приезд превращался в нескончаемый мужской завтрак на кухне с пивом, а то и с поллитрой за встречу и дружбу, который я заставала, приходя из школы. Они закрывали дверь на кухню, пытаясь спасти меня от табачного дыма коромыслом, в сизых клубах которого они неразличимо терялись за грановитым стеклом, откуда, бывало, до вечера, до самого прихода мамы с работы раздавалось гудение их разговора.