Под шепчущей дверью

– Порядок. Ты говоришь мне, что человек – часть порядка вещей. А сейчас мы говорим о человеке, который страдал, а люди тем временем шли мимо. Вот во что ты веришь. Такова твоя вера. Таков твой порядок.

– А что прикажешь делать? – вопросила Мэй. Она облокотилась на перила рядом с ним. – Мы не можем остановить смерть. Никто не может. Ее нельзя победить. Все умирают, Уоллес. Ты. Нельсон. Алан. Я. Хьюго. Все мы. Ничто не длится вечно.

– Чушь собачья, – внезапно разъярился Уоллес. – Руководитель мог бы воспрепятствовать смерти, если бы захотел. Он мог сказать тебе, что должно случиться с Аланом. Мог предупредить. А ты могла…

– Никогда, – сказала шокированная Мэй, – никогда мы не вмешиваемся в дела смерти. Мы не можем этого делать.

– Почему?

– Потому что она всегда рядом. Неважно, чем ты занимаешься, неважно, какую жизнь ведешь – хорошую, плохую или какую-то среднюю, она всегда поджидает тебя. Едва родившись, ты начинаешь умирать.

Уоллес устало вздохнул:

– Сама должна понимать, как мрачно это звучит.

– И я понимаю. Потому что это правда. А ты предпочитаешь, чтобы я врала тебе?

– Нет. Я просто… в чем тогда смысл? Всего этого сразу? И по отдельности? Если все, что мы делаем, не имеет никакого значения, то зачем вообще пытаться… – Он понимал, что его заносит. Но не мог остановиться. Его кожа была холодной как лед, и вовсе не потому, что холодным был воздух вокруг. Он сжал зубы, чтобы не стучать ими.

– В том, что это твоя жизнь, – сказал Нельсон, подходя к нему с другой стороны. – В том, как ты ее живешь. Да, все это не всегда справедливо. Да, не всегда все хорошо. Иногда тебе больно и горько, иногда это разрушает тебя до неузнаваемости. Некоторые люди выступают против такого положения дел. Другие… не могут этого делать, хотя не думаю, что их можно винить в этом. Сдаться легко. Собрать себя воедино – трудно. Но мы должны верить, что, если получится, мы сможем сделать еще один шаг. Мы сможем…

– Идти дальше? – вопросил Уоллес. – Но ты никуда не идешь. Ты все еще здесь, так что не надо вешать мне лапшу на уши. Можешь говорить все, что тебе угодно, но ты просто лицемер из лицемеров.

– И в этом разница между тобой и мной. Потому что я никогда не претендовал на обратное.

Уоллес почувствовал себя выбитым из колеи.

– Черт побери, – пробормотал он. – Я не должен был говорить всего этого. Простите меня. Вы этого не заслуживаете. Никто из вас. Я… – Он посмотрел на Мэй. – Я горжусь вами. Я никогда не говорил этого прежде, и очень зря, но я действительно вами горжусь. Не могу представить, что занимаюсь вашей работой, не представляю, как она сказывается на вас. Не знаю, как можно иметь дело с людьми вроде него. – Уоллес с трудом сглотнул: – Вроде меня… – Он покачал головой: – Мне нужно отлучиться на минутку, о'кей?

Он оставил их. Мысли у него в голове обратились в сильнейший ураган.

Он ходил вдоль рядов растений, проводя рукой над их верхушками. И смотрел на лес. И гадал, как далеко он сможет добраться, прежде чем кожа у него начнет шелушиться. Каково это – сдаться? Позволить себе улетучиться? Такой вариант должен был испугать его сильнее, чем испугал на самом деле. Судя по тому, что он увидел, такое исчезновение означало пустоту и темноту, превращение в пустую оболочку.

И все же он продолжал думать обо всем таком. Думать о том, как бы вырвать из груди крюк и лететь, лететь, лететь сквозь облака к звездам. Или бежать, бежать, пока есть силы. Это желание было мимолетным, потому что если бы он осуществил его, то потерялся бы, превратился в то, что так пугало Хьюго. В скорлупку. Что почувствует Хьюго, глядя на Уоллеса, глаза которого будут мертвы, а оболочка пуста? Он почувствует себя неимоверно виноватым, и потому Уоллес не мог поступить таким вот образом. Только не теперь. И не когда-либо еще.

Хьюго был очень важен для него. Не потому, что был перевозчиком, а потому, что он был Хьюго.

Уоллес пошел обратно к веранде, с его языка готова была сорваться еще одна просьба о прощении. Но он замер на месте, услышав вздох, продолжительный хриплый звук, словно ветер шуршал опавшими листьями. Тени вокруг сгущались и казались живыми, звезды гасли, пока не осталась одна чернота.

Какое-то движение справа.

Уоллес посмотрел туда, его позвоночник словно заледенел.

Среди чайных кустов стоял Камерон. Всего в нескольких футах от него. Одетый, как и в тот раз. Грязные штаны. Изношенные кроссовки. Рубашки на нем не было, кожа казалась нездоровой и серой. Рот открыт, язык толстый, зубы черные.

У Уоллеса не было времени как-то отреагировать, не было времени на то, чтобы издать хоть какой звук. Камерон бросился к нему, его руки казались когтями. Он схватил Уоллеса за руку, и все, что делало Уоллеса тем, кем он был, улетучилось, когда в него впились жесткие холодные пальцы.

Уоллес прошептал:

– Нет, пожалуйста, нет.

Мэй громко закричала, зовя Хьюго.

Камерон наклонился к Уоллесу, лицо скорлупки оказалось в нескольких дюймах от его лица, глаза Камерона походили на чернильно-черные лужицы. Он обнажил зубы, из его горла изверглось глухое рычание.