Под солнцем Тосканы

Вчера вечером мы посетили последний город, его название я никак не могу произнести правильно. Местные говорят Марйттима, а я — Мариттима. Выучу ли я когда-нибудь итальянский? До сих пор я делаю много грубых ошибок. Когда-то этот город стоял на берегу моря, но за долгие века вокруг него намыло слой осадочного ила, со временем ил уплотнился, и город Масса-Мариттима оказался далеко от берега, поднялся высоко над травянистой равниной и в некотором смысле смотрится как наблюдательный пункт. Точно такой же отдалённый форпост мы могли бы встретить, например, в Бразилии; тем, кто творит в жанре магического реализма, нравится изображать подобные форпосты. Здесь практически два города, старый и ещё более старый, оба простые, суровые, с резкими контрастами тени и солнечного света. Мы немного устали. Мы заселяемся в гостиницу и впервые получаем комнату с телевизором. Передают фильм о Второй мировой войне, плёнка выцветшая, итальянский язык непонятен, но фильм нас захватил. Действие происходит в деревне, занятой немцами. Деревня как-то зависит от американского солдата, который прячется в сельской местности и помогает людям. Им приказано эвакуироваться. Они погружают своё имущество на нескольких ослов и отправляются, но куда — нам неизвестно. Я начинаю дремать, в моём полусне кто-то старается открыть ставни в Брамасоле. Я просыпаюсь. На сеновале оказывается ещё один солдат. Что-то горит. Всё ли в порядке у нас в Брамасоле? И вдруг меня осеняет: ведь мы приехали сюда всего на один день!

За два часа мы обежали все улицы. Область Маремма напоминает мне американский Запад своими небольшими захолустными городками, от которых автострада не ближе чем в пятидесяти милях, в которых владелец лавки смотрит из окна, и в его глазах отражается широкое небо. Конечно, таких площадей и соборов не увидишь на нашем Западе, но в душе жителей скрыто от постороннего взгляда то же неизбывное одиночество и то же отношение к чужакам.

По дороге домой мы делаем остановку в Сан-Галгано, там самые живописные руины французской готической церкви, много веков назад лишившейся крыши и полов. Остов с зияющими окнами предоставлен в полное распоряжение травы и облаков. Здесь можно организовать романтическое венчание. На месте большого круглого окна-розы теперь только в воображении можно увидеть красные и синие стёкла; там, где когда-то монахи зажигали свечи на боковом алтаре, теперь в углах гнездятся птицы. Каменная лестница ведёт в никуда. Каменный алтарь так давно не выполнял свою функцию, что на нём можно было бы приносить человеческие жертвы. Это здание пришло в упадок, когда настоятель продал свинцовую крышу на нужды какой-то войны. Теперь здесь прибежище нескольких кошек. У одной из кошек весьма разношёрстный выводок; несколько отцов, видимо, поучаствовали в производстве рыжего, чёрного и полосатого потомства, свернувшегося вокруг большой белой мамаши.

Вот мы и вернулись! Втаскиваем в дом ящики с вином, распахиваем ставни, бежим поливать поникшие растения. Мы помещаем винные бутылки в ящиках в тёмный угол чулана под лестницей. Дух всех виноградников, которые мы видели созревающими, теперь укупорен в бутылки и выдерживается для тех случаев, когда у нас появится повод их отведать. Эд закрывает дверь, оставляя бутылки до поры до времени покрываться пылью. Нас не было всего неделю. Мы соскучились по Брамасолю и вернулись, ознакомившись с несколькими ближайшими регионами. Те качества итальянцев, которым завидуем мы, люди с северной кровью, — безмятежность и умение со вкусом проживать каждую минуту, — как я теперь понимаю, достались им от этрусков. Все рисованные образы из гробниц, кажется, несут какой-то заряд, смысл, если бы только у нас был ключ к их расшифровке. Я закрываю глаза и вижу припавших к земле леопардов, искусно изображённый образ смерти, бесконечные пиршества. Иногда вспоминаются греческие мифы, Персефона, Актеон с собаками, Пегас, но что-то подсказывает мне, что каждый из образов, виденных нами в гробницах — и греческих тоже, — пришёл из отдалённых времен, а более древние — вообще из самой глубины веков. Всё время возникают архетипы, и мы видим в них то, что способны понять, потому что они затрагивают в нас древнейшие нервные клетки и сочетания хромосом.

Когда я жила в Сомерсе, в штате Нью-Йорк, у меня был большой сад с травами возле дома восемнадцатого века, который и сейчас мне снится. Я часто готовила бутылки снадобий жёлтого и янтарного цвета. Как-то я высаживала грядку сантолины кипарисовидной, ветви которой обычно стелили на пол в церквях в Средние века, чтобы нейтрализовать человеческие запахи, и совком извлекла из земли маленькую железную лошадку, ржавую, вытянувшуюся в беге. Я поставила лошадку на рабочий стол как свой личный тотем. В начале этого лета здесь, в Италии, я выкапывала камни, и из-под моего совка вылетел какой-то мелкий предмет. Я подобрала его и с изумлением увидела, что это лошадка. Этрусская? Или затерявшаяся игрушка не старше ста лет? И эта лошадка тоже бежит.