Под стягом Габсбургской империи

— Ну что ж, герр шиффслейтенант, у вас очень скверный сложный перелом. Приди вы ко мне шесть месяцев назад, пришлось бы ампутировать, и никак иначе. Но теперь, я полагаю, мы сможем кое-что для вас сделать. Так вот, скажу вам прямо, как один морской офицер другому. Мы с коллегами разрабатываем технику восстановления кости, которая может - только может, - сохранить вашу ногу. Если вы согласны отдаться на моё попечение, мы испробуем ее на вас, но вы должны принять последствия в случае неудачи. Если же нет, то, боюсь, придётся пустить в ход пилу. Но вы должны решить сейчас же: с такой открытой раной скоро начнется заражение, и я вынужден буду ампутировать ногу не позднее вечера. Что скажете?

Я не колебался ни минуты.

— Герр адмирал, делайте со мной что хотите. Я готов на любые эксперименты.

— Молодец, Прохазка, говорите как настоящий офицер австрийского императорского дома. В следующие несколько месяцев вам потребуется вся отвага, потому как даже если операция пройдёт успешно, восстановление будет долгим и болезненным. Но, смею заметить, если это сработает, то ровно через год вы уже будете играть в футбол.

— Я покорно сообщаю, герр адмирал, что в таком случае вы совершите чудо, а не исцеление. Я никогда в жизни не играл в футбол.

Он улыбнулся.

— Ну, тогда ездить на велосипеде, если так предпочтительней. Но одно скажу: вам очень повезло, что герцогиня Гогенберг находилась в Фиуме. Эти мясники собирались отрезать вам ногу еще вчера вечером, но, как я понял, она их запугивала и угрожала, пока те не согласились перевезти вас, а затем взяла личный поезд наследника, чтобы отправить вас в Вену. Вам очень повезло, что у вас такие друзья. Так или иначе, работать мы должны быстро, так что я встречусь с вами в операционной через десять минут; впрочем, к тому времени вы меня уже не увидите. Может, сломаете шею или... ну, или другую ногу.

Медсестры подготовили меня к операции. Затем меня покатили по белому коридору в помещение с кафельными стенами. Я еще раз ощутил укол, потом мне надели маску на лицо. Я чувствовал себя столь отвратительно, как и в тот вечер, когда меня накачали лекарствами для путешествия, но в этот раз совсем по другим причинам. Найдут ли медальон в корзине и отдадут ли ей обратно? Как я смогу объяснить, как смогу отблагодарить ее при следующей встрече? Судьба распорядилась так, что у меня не было ни единого шанса.

Я очнулся после анестезии бог знает сколько часов спустя, и меня сразу же стошнило. Я чувствовал себя ужасно, а нога, для обездвиживания прикрепленная к шине, но пока еще без гипсовой повязки, чудовищно пульсировала. Я решил туда не смотреть. Мне дали чашку некрепкого чая и кусок черствого хлеба, затем я получил снотворное, усыпившее меня до конца дня. Я проснулся следующим утром, когда Айзельберг со своим персоналом зашли в палату. Адмирал был в приподнятом настроении.

— Ну, Прохазка, мы вчера четыре часа непрерывно работали над вашей ногой, вся наша команда. Раньше мы никогда ещё так долго не держали пациента под наркозом. Но полагаю, нам удалось вновь собрать вашу голень. К счастью, в малой берцовой кости был чистый перелом. Вот, посмотрите: эти рентгеновские камеры просто находка - без них можно даже не пытаться оперировать.

Он показал ряд больших чёрных фотопластинок. Я внутренне содрогнулся, когда увидел один из снимков, показывавших, очевидно, состояние «до». Нога была повернута под неестественным углом, а ближе к лодыжке голень раздроблена на три или четыре фрагмента, подобно мундштуку глиняной трубки. «После», напротив, выглядело куда более ободряюще: конечность выпрямилась, и, хотя трещины были всё ещё заметны, кость собрали заново как мастерски склеенную фарфоровую вазу. Однако я с удивлением разглядел внизу, на поврежденном участке, три плотные белые полоски с острым краем, расположившиеся на расстоянии друг от друга. Айзельберг указал на них карандашом.