Под страхом жизни. Сборник рассказов

Разместился со всеми удобствами в палате на шестнадцать человек. Сделал вид, что мне очень трудно говорить, чтоб не лезли с расспросами. После сдачи анализов залез на свою койку и уснул.

Так уж выходило, что отпуск мне придется проводить с Настей. Проблема только в том, что в кожвен ночью мне хода не было. Подумал, что новым местом встреч могла бы быть комнатушка ниже по лестнице, в которой я впервые сделал Насте предложение поставить клизму. Надо будет обсудить это, но завтра – даже если она дежурит сегодня, в таком виде с несуразной опухшей шеей показываться на глаза не хотелось.

Ночью пару раз заходила медсестра, проверить, далек ли я от пиздеца, а он от меня. Наутро натощак посадили в каталку и повезли в операционную. Мне представлялось, что меня положат а стол, дадут нюхнуть что-то, а потом я проснусь без гланд и побегу к Насте.

На деле же, я так и остался сидеть. Накрыли передником, чтоб кровищей не забрызгать больничный прикид, да еще на глаза натянули маску, в каких придворные дамы вертели еблом перед кавалерами на балах, а особо чувствительные люди до сих пор в них засыпают, или надевают некрасивым подругам перед соитием.

Беда в том, что ассистент был рукожопым, и надел ее соответствующе. Я все видел – и шприц с иглой в полметра для местной анестезии, и такие же полметровые щипцы, которыми доктор дистанционно держал мои миндалины в моем же горле, пока другой Бахметьев очумелыми ручками отпиливал мне их малюсенькой ножовкой-скальпелем на такой же длинной ручке. Потом первый, Эдик – руки-ножницы, выронил одну из миндалин, пока вытаскивал, и она упала мне в рот. Хорошо, мои руки были закреплены, как на электрическом стуле. Это разрядило ситуацию.

Потом была резиновая перчатка со льдом и улыбающаяся медсестра с рассказом, что мне повезло и обычно лед подают в гондонах. Потом непродолжительный сон.

В послеоперационной палате лежать было не в пример спокойнее, но и скучнее – никаких пьяных дембелей с философией найти и отпиздить зему, а то так по малой родине соскучился. Ни храпа, ни вони, да почти вообще ничего.

Второй плюс – никаких камбузов. Все приносят на подносе, правда жидкое, как аплодисменты Петросяну.

Палата была рассчитана на четверых, но кроме меня там обитал всего один пациент – Генка. Из отличительных особенностей Гены выделить можно было только косноязычие и тупость. В свободное от госпиталя время он строил яркую, но непродолжительную карьеру танкиста-срочника. Говорил он односложно и почти бессвязно, потому вести диалоги с ним было сколь неинтересно, столь и бессмысленно. У него было какое-то осложнение гайморита (а может быть, геморроя). Он приглашал меня посетить как-нибудь его село под Хабаровском, я с улыбкой отнекивался в стиле «нахуй-нахуй»

Но мой день сделал Андрей, как и подобает друзьям.

– Вот и ты, инвалид! – ворвался он в палату. Он всегда норовил делать резкие телодвижения, шевелиться стремительно и хаотично. – Хуй не отрезали по ошибке?

Надо сказать, что день сегодня выдался грустным – отличники первыми уезжали в отпуск. Завтра начнут отпускать хорошистов, а послезавтра троечников. По всему выходило, что меня в отпуск будут отпускать никогда.

Андрей, не дожидаясь ответа, извлек из пакета коробку конфет.

– Тебе, раненый! Будешь грызть и меня вспоминать.

И это было правдой. Каждый, кому посчастливилось удалять гланды, знает, что несколько дней потом слизистая там, где были миндалины, а теперь дыры, очень чувствительная. Открытая рана, считай. И в то же время, многие в курсе, какие охуенные конфеты – «Родные просторы». Да-да, это такие блядские конусы, обсыпанные вафельной крошкой. Был ли в его действиях умысел, сейчас сказать сложно, но конфеты я в итоге съел, жадное чудовище. Откусывал по кусочку и мусолил во рту. На каждую конфету уходило минут по десять, а коробки хватило бы до самой выписки.

Ближе к обеду я решился. Сюрприз – это не только две полоски.

Весь пролет перед входом в кожвен был заставлен барахлом. Именно так идентифицировал бы груду хлама любой непосвященный. Но я прикоснулся к тайне, и видел, что среди прочего был и шкаф сестры-хозяйки. Тот самый, перекрашенный и рассохшийся. А перед ним в коробке вместе со старой настольной лампой и остатками стула лежал Фекл Феоктистович.

Что-то случилось. Что-то определенно случилось.

Я присел на корточки и поздоровался с ним. Он не ответил. С моей стороны выглядело глупо, но я не мог этого не сделать. С его стороны было невоспитанным, но он, наверное, тоже не мог поступить иначе.

Вышла сестра-хозяйка, придержала дверь, и следом два больных вынесли стол.

– Вон туда! – показала она на единственное свободное место. Увидела меня, узнала. – Пэхэдэ наводим, генеральную уборку. Аскольдович новую мебель пробил, а от этого приказал избавиться.

– И от Фекла? – спросил я.

– В первую очередь, – грустно кивнула она.

Я был уверен, что Аскольдович давно хотел от него избавиться, да не мог найти подходящего повода. Историю наверняка знал, и испытывал ревность, что ли. Хотя что можно не поделить с гипсовым скелетом, для меня оставалось загадкой.