Под стук колес

Господин Захеди, невысокий седой красавец лет шестидесяти, вежливо пожимает нам руки, сын же стоит чуть поодаль. Ираклий суматошно переводит: господин Захеди рад оказать услугу мистеру Аскуи; он рад также пожать руки советским специалистам и уверен, что завод, построенный такими крепкими руками, долго и хорошо послужит его стране; он ничего не понимает в металлургии, но с интересом следит за событиями на стройке; у него четыре дочери и единственный сын Азиз; дочери все замужем, их судьбой он доволен; Азиз учится в ФРГ, в университете…

Ираклий бросает на меня вопросительный взгляд и, прежде чем я догадываюсь, в чем дело, со своей неистребимой радостью добавляет:

— Мистер Азиз может с Тамарой-ханум поговорить на языке Гете и Шиллера.

Ругнув про себя приятеля парой нелестных для него слов, я неуверенно перебрасываюсь с Азизом короткими пробными фразами. Они даются с трудом и мне, и ему. Мы повторяем, переспрашиваем, прислушиваемся друг к другу и обнаруживаем, что вполне сносно понимаем один другого. Конечно, я вынуждена признать, — не вслух, о нет! — что язык, услышанный на земле Гете и Шиллера, выгодно отличается от выученного в российской глубинке. Но все равно прекрасно, — слава моим скромным, терпеливым учителям! — что за тысячу верст от них я могу понять другого человека и не смотреть тупо в звездное небо или темную листву, угадывая презрение завтрашнего миллионера.

Многовековая восточная традиция невольно берет нас в плен: мы, женщины, машинально отстаем от мужчин и шагаем за ними, сохраняя дистанцию, и все принимают это как должное. Захеди-младший ведет нас по узкой тропинке. По обе стороны ее ровные ряды цветущих фруктовых деревьев, то ли гранатов, то ли абрикосов, — разобрать невозможно. Кроны их смыкаются над нами, а душистые теплые ветки шарят по лицам. Под ногами непривычно светло: низкие фонари льют на тропинку мягкий матовый свет.

Нас сопровождает легкое незвонкое журчание воды, словно кто-то впотьмах осторожно переливает ее из одного хрустального кувшина в другой. Это во мгле, параллельно тропинке тянется невидимый арык. Он проложен ступеньками: вода бежит метров двадцать-тридцать, спрыгивает на ступеньку и журчит дальше, до следующего спуска.

Тропинка приводит нас к реке. Ее пологие берега одеты в каменный фартук, который выступает над водой метра на полтора: немноговодный Заендеруд обмелел, он выпит арыками и каналами.

Сад дремлет, околдованный влагой, безмолвием и покоем. Над ним висит луна, яркая и свежая, как ломоть гулябской дыни. Она щедро серебрит макушки деревьев. Река еще ждет своего часа, когда луна поднимется выше и уже не искоса, а в упор глянет на нее. Как ни прислушиваюсь, не слышу шороха волн. Заендеруд движется крадучись, по донышку, и нет на ее усталой глади ни всплеска, ни привычного чешуйчатого перелива. Лишь бледными точками отражаются первые звезды, и трудно определить, в какую сторону бежит вода.

— Сказка! — шепчет Антонина, очарованная тишиной и сладкой истомой, исходящей от буйно цветущих деревьев.

Мы идем берегом, по аккуратно постриженной траве.. Угадывается легкий ветерок. Он еще не приносит ни желанной прохлады, ни посторонних звуков, — он просто напоминает о себе. Бессонные цикады позванивают во тьме. Изредка шуршит в кронах неуснувшая птица.

Дорожка поворачивает направо, туда, где над водой покачивается странный свет. Хозяин сада с гостями поджидает нас у поворота, возле белой беседки с широкополой крышей-шляпой. Через реку переброшен узкий, почти воздушный мостик. Он дугой выгибается над неподвижной гладью воды, а из-под него струится матовый неоновый свет, тот, который мы видели издали: это покачивается фонарь под мостиком. Он таинственно высвечивает красный камень речного фартука, ажурные, глянцево-черные перила, лица гостей, мутную непроглядную толщу воды. По мостику мужчины уходят на другой берег, словно притаптывая свет, льющийся снизу.

Я на миг задерживаю Ираклия и виновато признаюсь, что мы чувствуем себя неловко: из-за нас молодой хозяин лишился мужского общества.

— Ханумки мои, вы не знаете Востока! — укоризненно шепчет приятель. — Он наследник, и этим все сказано. Заметьте, сын все время отстает от отца на два-три шага Он еще не созрел для того, чтобы стать с ними рядом. Не по-грузински оставлять женщин без внимания, но я побежал. Вы уж простите…

Мы замираем у мостика и тянем минуты: сто́ит перейти его — и сказка растает. Навсегда. Неповторимо, необратимо. Еще миг, еще мгновение, чтобы запомнить и унести в памяти и завороженную тишину, и томный свет, и едва уловимую, непрочитанную улыбку на юношеском лице, и высокое небо над головой, которому нет предела и нет дела до нас, двух смущенных женщин в ситцевых платьях.

Не станет нас. А миру хоть бы что!
Исчезнет след. А миру хоть бы что!
Нас не было, а он сиял и будет!
Исчезнем мы… А миру — хоть бы что![5]