Под стук колес

— Плохо рожать зимой. Летом другое дело — шумнешь в окно, и все. И что вы, мужики, под лето не подгадали? Не парились бы здесь по целому часу. Я-то их не боюсь — батареев этих. Пускай греют. Меня холод не прошибет и жара не вытопит. А вытопит — тоже слава богу. Приду к врачихе своей, вот, скажу, в роддоме вес сбросила. А то она все меня против хлеба настраивает, — довольная женщина брызнула суетливым и дурашливым смехом, и все заулыбались. Теща опустила большое тело сразу на два стула. Они заскрипели, а с ними и соседние, сколоченные в ряд, как в кинотеатрах. — Сумку-то убрать подальше от тепла, а то там яйца. Как бы не нагреть снохе цыплят.

— Из вареных не вылупятся, — скупо возразил мужчина из очереди.

— Она у меня сырые пьет. Вот куры нынче насе́дали, я и принесла свежие.

— Поет, что ли, сноха?

— А чего ж не петь, коли выпьет? Поет. Я и сама попеть люблю. О, кормилица пришла!

В квадрате оконца появилась Зиночка. Она смешно косила, словно хотела поймать краешком глаза русые завитушки на висках. Концы накрахмаленной косынки сухо шелестели, как бумажные салфетки.

— Костин.

— Я Костин.

— Мацвай. Силантьев. Кто Силантьев? Вы? Вас примет главврач. Не уходите, я позову. Так, следующий.

Снова зашуршали пакеты, снова незло и негромко ворчала Зиночка, подтрунивая над молодыми папашами, готовыми принести в роддом все, что, на их взгляд было вкусно или что любили их жены.

Силантьев держал в руке листок, вырванный из школьной тетради, и читал мучительно долго, как человек, не сильный в грамоте. Остальные пробегали глазами записки и тут же уходили в метель, одни — посмеиваясь, другие — хмурясь, но все — продолжая немой разговор с теми, кого оставляли за стенами родильного дома.

Прием передач шел к концу, народ убывал, становилось просторно и даже тихо, если, конечно, молчала теща.

Свернул листок и Силантьев, вытер пот со лба и принялся понуро ходить возле двери — три шага туда и три — обратно. Ему было неспокойно.

— Не заладилось у человека, — сочувственно произнес старичок в железнодорожной форме.

— Да, похоже, — покачал головой Сергей.

Шумно отворилась дверь, и в приемную ввалился толстячок в овчинном полушубке нараспашку. Концом синего шарфа он вытер лицо, залепленное снегом. Тер его кругами, как женщины моют окна, и неверная рука его соскакивала вниз. Теща не удержалась, подала голос:

— Вот это радуется! Третий раз вижу, и все надрызганный!

Сказала она без зла и осуждения, но новичок огрызнулся:

— Заткнись, слониха, до всех тебе есть дело…

На него неодобрительно шумнули. Сергей смотрел на треугольную плешь, прикрытую мягкими и редкими волосами, и пытался вспомнить, где он встречался с этим человеком, квадратным, как холодильник. И только когда они оказались совсем рядом — глаза в глаза, — Сергей понял: перед ним стоял Фаня, Фанус Агзамов, с которым он служил в одной части. Фаня и тогда был маленьким, а сейчас, раздобревший, казался еще меньше ростом.

— Спички есть?

— Здесь не курят, выйди в тамбур, — сказал Сергей, протягивая коробок.

Фаня ухмыльнулся, но промолчал. Держа одной рукой спички, другой он долго и неуклюже шарил в карманах.

— Черт, где я их посеял, — качнулся и задел было плечом старушку в вязаной шапочке, но Сергей вовремя удержал его за плечо.

— Ну-ну, служба, чего рассыпался, — укорил он его по-приятельски, посмеиваясь оттого, что его не узнают. — Держи цель, рядовой Агзамов.

Фаня удивленно посмотрел снизу вверх на Сергея и пьяно обрадовался:

— Мохначев! Мохнач! Здорово! — он тряс ему руку, хлопал по спине и, поминутно чертыхаясь, твердил: — Ну даешь! Это надо отметить! Надо же, как все хорошо. Я к тебе сегодня, не поеду в совхоз! Что там завтра делать, все равно праздник. Ну мы отметим! Армейская дружба везде выручает.

Теща и тут откликнулась:

— Очень близкое родство — на одном солнце портянки сушили.

— Цыц, буренка, — нехотя повел в ее сторону отяжелевшим взглядом Фаня.

— Не трогай бабку, она же так, шутя, — утихомиривал его Сергей. — Давай поговорим. Где ты, в каком совхозе?

— Как где? У себя в Башкирии. Зоотехник. Главный, между прочим. Хочешь барашка — приезжай. Слушай, а ты чего здесь?

Сергей расхохотался.

— А ты сам чего? Здесь все по одному делу.

— А, ну да… Сын?

— Сын. Дочке у меня уже восемь. Задержались мы с сыном. Тебя с кем?

— А, сука, опять девку принесла, — Фаня пьяно скрипнул зубами. — Третья девка, понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь. Ты не башкирин. А я башкирин. Сын мне нужен. Без сына я ноль, я не башкирин. Засмеют.

— Ничего. В следующий раз постараешься. Дочки тоже хорошо. Вот у…

Фаня не дал договорить.

— Нужны они мне, как собаке седло. Я ей, суке, сразу сказал: родишь девку — жить с тобой не буду, и в роддом не приду, и передачи носить не буду.

— Пришел же.

— Мать в ноги: съезди, не позорь меня, узнай, когда выпишут, сама поеду за ней, только узнай…

— Вот подонок, — вырвалось у старика-железнодорожника. Сергей поежился, словно брань относилась к нему. Он видел — люди ждали, что именно Сергей усмирит Агзамова, и поэтому молчали.