Под стук колес

Я сначала весело поглядывала на куриный пир и улыбалась. Но чем дольше я смотрела на счастливую птичью возню, тем смурнее становилось на душе, тем понятнее были недавние слезы матери. Конечно, не о самом зерне она плакала, а о том, что связывало с ним всю семью: о праздниках, не подаренных нам, о боли в сердце, когда соседка заводила разговор о мельнице, о черном послевоенном хлебе, замазкой липнущем к ножу, о белых крошках, которые мы сметали себе в рот со стола, когда отец, поев, выходил из кухни, об отце, который давился белым хлебом, когда мы ели черный, о себе, своей бестолковой бережливости, которой не было прощения.

Я сидела на крыльце и чувствовала, что тоже вот-вот заплачу, что какая-то из кур под моим взглядом вот-вот поперхнется и подавится лишним зернышком.

Когда я с деньгами и сумкой свежих яиц впридачу вернулась домой, ларь уже был разобран и вынесен в подвал. Сестра домывала освободившийся угол. Пол и стены там были другого цвета. Мать грустно и отстраненно смотрела на пустое пространство, и кухня обрастала ее молчанием, как горьковатым дымом.

А на столе, надежно, бок о бок, стояли две свежие булки хлеба, только что принесенные из магазина.

Под стук колес Рассказ

Ветер так сильно хлопнул за Сергеем дверью, что он оглянулся: ветер ли это.

А в приемной родильного дома было светло, тесно и жарко. Он пристроился к очереди, поставил сумку на подоконник, снял шапку, расстегнул пальто. Сергей уже знал: ждать не меньше часа.

Приемщица Зиночка привычно и ласково ворчала на всех, пропевая гласные:

— Ну куда, спрашивается, столько принесли? У нас на палату один холодильник, а вам персональный надо. Сливки возьму, а молоко завтра принесете. И чтобы свежее, а не это.

— Завтра же праздник, — удивлялся голос у стойки.

— Ничего, один праздник без выпивки обойдетесь, — громко выговаривала Зиночка и доверительной улыбкой приглашала очередь поддержать ее. Человек у стойки растерянно оправдывался:

— Да я что? Я с удовольствием, если вы работаете по праздникам.

— Мы бы рады не работать, да вот жены ваши рожают без всяких графиков.

Зиночкины руки весело укладывали в пластмассовую корзину пакеты и бутылки, а очередь добродушно посмеивалась: очень ей нравилась эта проворная девчонка в белом халате, надетом на полуголое тело. Наверно, с нее, голубоглазой, смешливой, и начиналось всеобщее благодушие в приемной. Люди запросто вступали в разговор, как соседи, которые случайно встретились на лестничной площадке и вот могут между шуткой и делом узнать друг у друга о здоровье, житье-бытье, дать небольшие советы, поделиться опытом и расстаться до следующей встречи. Они говорили о детском питании, кроватках, колясках, отсутствии сосок в аптеке и с особым интересом — о весе новорожденных, и моде на имена, часто удивляясь тому, что существует и такая мода. Всех этих людей объединяла одна радость, и все они были как-то причастны к тому, что за белой стеной, куда им нет дороги, начиналась новая человеческая жизнь. Иногда там, внутри здания, открывалась какая-то заветная дверь, и доносился такой настойчивый хоровой плач, что все переглядывались и улыбались до ушей. Никакой другой плач на свете не способен вызвать столь безудержно-радостных улыбок. И трудно было представить в квадрате окна кого-то, кроме Зиночки, юной и чистой, с ее снисходительным пониманием всех и каждого, что забавно противоречило ее девчоночьему возрасту.

— У вас что? Так, это можно. Апельсины съешьте сами. Шоколад тоже. Записку, пожалуйста. Следующий.

— Нет, подождите. Как это: съешьте сами? Она любит это. Почему нельзя ни шоколад, ни:..

— Она, папочка, теперь любит не шоколад, а вашего сына. Или у вас дочка? Тоже хорошо. Вон там, на доске, есть советы молодым папашам. Прочтите на досуге. Кто дальше? У вас что? Мед? Хоть один догадался. Яблоки тоже прекрасно. И морковь пойдет, это лучше шоколада.

Столь высокая оценка обыкновенной моркови смутила папашу, почти мальчика, которому вернули апельсины и шоколад. Старушка в большой вязаной шапочке, чистенькая, как новый школьный учебник, принялась ему рассказывать об аллергии у детей. Паренек с обиженным видом выслушал ее и, пожав плечами, сел на стул у противоположной стены, даже не обратив внимания на то, что все стоят, когда стулья пустуют.

За Сергеем в очередь встала женщина, которую он уже видел вчера и с ходу окрестил «тещей». Она еще с порога громко заговорила то ли с ним, то ли с собой, то ли со всеми сразу:

— Ну погодка! Погодка так погодка! Ветер сшибает, ну прямо как выпимший мужик. А-а, здорово! Опять мы с тобой рядом? Глядишь, так и породнимся. У тебя кто?

— Сын.

— О! А у меня внучка! — обрадованно распахнула теща ладони.

Папаша, неосмотрительно севший у стены, потрогал пальцами трубы отопления и встал:

— Ну и топят!

— А как же! Мальцы же там, — построжала теща. Она расслабила на шее пуховую шаль и, тяжело дыша, распахнула пальто. Из-под него выглянул пестрый ситцевый передник, доходящий почти до колен. Молчать теще было скучно, и она снова не то Сергею, не то себе пожаловалась: