Под стук колес

— Ба-бы! Бабоньки! — она кричала, падала, сгибалась, хватаясь за бок, и снова кричала. — Ба-бы! Тетка Агаша!

Женщины кинулись навстречу.

— Да победа же! Бабы! — Марфа упала и на коленях охрипшим голосом продолжала шептать: — Победа же… Конец войне… Председатель зовет… Речь говорить будет…

Томительно залился ошалевший от света и сини жаворонок. Сладко пахло первой травой. На черном свежевыкопанном поле матово блестели черенки лопат, — они валялись врассыпную. Рядом с ними беззвучно плакала тетка Агафья, которая так и не смогла стронуться с места и догнать остальных…

Мальчишки играли в войну.

Стреляли мальчишки из деревянных автоматов по сеновалам, в которых не прятался враг.

Под звон ребячьих голосов входил в деревню первый мирный вечер. Тонкие дымки весело поднимались из труб, будто собрались вместе мужики и дружно закурили.

Марфа сидела на только что вымытом крыльце. У ее ног, ступенькой ниже, над пачкой сыновних писем сутулилась тетка Агафья.

— Ты как думаешь, Марфа, не плутает где и на Ваську похоронка? Может, и его уже нет?

— Приедет Васька твой, тетя Агаша, вот увидишь. И на свадьбе его попляшем с тобой.

— Да, ты уж попляшешь. Тебя ни кнутом, ни медом в круг не вытащишь.

Струйки воды, сбежавшие с крыльца, замысловато прочертили серую пыль. Марфа спокойно следила, как сохнут кривые черные линии.

— Вот вымою завтра велосипед, тетя Агаша, и поставь-ка его в чулан. Внукам сгодится.

— А ты?

— А на что он мне теперь? Да я… да я к этой почте теперь под конвоем не подойду. Я за нее четыре года держалась, чтоб первой сказать, что вот она кончилась, проклятая. Будто грех какой перед народом давил, что похоронки носила…

У калитки зашумели. Что-то звякнуло, потом упало. Разноголосый смех перекрыло громкое:

— Марфа, принимай гостей!

С чугунками, чашками, свертками вошли во двор женщины.

— Вот, судили да рядили, к кому пойти. К тебе решили…

— А как же? Кто добрую весть принес, к тому и надо…

— Стешка, вытирай ноги. Вишь, уже и намыть успела, не то что мы…

— У нее же не сидят семеро по лавкам.

— Давай, девоньки, ноги вытрем. Вон тряпка на плетне.

— Ну, бригадир, язвить тя… В чужом дому и то командует.

— А тебе не скажи, так ты лаптями полгрядки домой затащишь.

— Бабы, а сальца ни у кого не нашлось?

— У Аниски под мышкой, коли не растопила…

— Значит, еще не все зима съела, что лето припасло. Анисья, мужу осталось? А то назад завернем.

Марфа пропустила всех в сенцы, зашла сама.

— Проходите, что же вы… — но женщины стояли у порога, переглядывались.

— Может, ждала кого, Марфа? А то скажи…

В комнатке, простенькой, малоуютной, на грубом толстоногом столе неожиданно ярко пылала красными маками новая скатерть. Маков было много. Вышитые в каком-то неуловимом порядке, они, казалось, просто рассыпались по белому полотну. Темные, красные, снова потемнее, розовые…

— Да кого же мне ждать…

— И как мы теперь с горшками на такую красоту?

— Да я еще и не простирнула. Вон ободки от пяльцев, ровно нарисованы.

— Неужто, сама расшивала?

— Такую в музей надо. Говорят, туда все редкое собирают.

— Редкое? Чего ж тогда твою куфайку никто не увез? С гвоздя срывается, и таких заплат поискать — нигде не найдешь…

— Не смейся. Придет срок, под стекло спрячут, чтоб моль не съела.

— Это надо же в войну за пяльцами сидеть…

— То, Дуняша, не наше дело. Если б Марфа не работала… она и полола, и копала, и деревья валила не меньше нашего, А что она ночью делает, не твоя забота. Солнце для всех вечером садится.

— Только у Дуни ночь раньше начинается.

— Это почему же?

— А то как бы ты семь штук наплодила?

— А у самой-то на одного только меньше.

— Так я ж, Дуняша, близнецами. Оно и легше…

— Полно ржать вам.

— Ой, мать-бригадирша, не начальствуй хоть сегодня!

— А угол не дошит вроде. Глянь, тут скупее. Ниток, может, не хватило.

— Да так тоже хорошо. Тетя Агафья, иди сюда на лавку, друг об дружку костями поклацаем.

— Да нет. Пойду я к невесткам.

— Не гоже, тетя Агаша. Вместе горевали, вместе поревем. Веди своих. И горько, и сладко сегодня всем одинаково. Никого не обошла, сама знаешь.

— Правду бригадирша говорит. Иди, веди своих молодых.

Примолкнув, проводили Марфину соседку. Она прошла мимо окон, прижимая к груди платок с солдатскими треугольниками.

— Ну, люди, с победой…

— Вот приедет, Марфа, мой Иван, велю ему срубить тебе новый стол под эту скатерку. И чтоб ножки тонкие, как у девчонки, и коленки точеные.

— Вели, Стеша, вели. Он срубит и останется за тем столом. Скажет, чего это я воевал, воевал да буду жить с такой худой да седой.

— Типун тебе на язык, Дуняша. Что я, не через него, что ли, поседела?

— Не пугайся, Стеша, у меня он не останется, — Марфа грустно улыбнулась, закинула обе руки за голову, не спеша развязала на затылке узелок платка и потянула его за один конец вниз.

— Батюшки! — застонала, не выдержав, Стеша.

Марфа была совсем седая — белее ровесниц, которым принесла похоронки.

— Да как же это…