Под волной [авторская]

«Вчера я впервые ходил на перехват. Обычное утро и обычное состояние дежурной пары — играем в шахматы, послали дневального за горячим кофе — сыро здесь и промозгло. Иной раз кажется: даже уши пухнут от вечной сырости и высотные ботинки на самом деле зеленеют от плесени. И неподалеку техники пробуют двигатели «мигаря» после какого-то ремонта, и уползает с аэродрома кудлатый хвост тумана, как лисий хвост. И тут — взлет паре. Бежал к машине, на бегу «доодеваясь», а в голове вместо мыслей о предстоящем полете — одно: жаль кофе, он так пах, этот черный кофе, теплом, домом. Вспомнилось метро Новослободская, где я тебя видел в последний раз, и впрочем, единственный раз видел там. Я много раз дежурил уже до этого. Много летал здесь. И допущен ко всем «сложностям». Знаешь, у нас так называется степень подготовки пилота — «допущен к полетам ночью в сложных» — это значит, полет в дважды ночи — при отсутствии видимости да еще и ночью. Это когда взлетаешь не в небо, а черт знает во что — в темень, в ощутимую даже в кабине сырую темноту — ни одной звезды ни над, ни под, как только шасси оторвутся от полосы. Но я все время чувствовал себя здесь лишним, ненужным. Они ходили на перехват. И однажды было так — дежурил я, а ушел на перехват пилот, выполнявший обычный учебный полет по маршруту. И я в динамик в дежурном домике слышал, как его наводили, как он держал связь с землей, как его, а не мой голос пробивался из черного неба сквозь стон и писк космоса. И мне бы надо было думать о полете. А я думал о кофе, да и то только до мгновения, пока не закрыл фонарь. «Разрешите запуск». — «Запуск разрешаю». — «Разрешите выруливание». — «Выруливание разрешаю». — «Разрешите взлет». — «Пятьсот двадцатый, вам взлет». Как в какой-то пьесе в театре на Таганке.

Знаешь, о чем я жалею: я жалею о том, что у меня, как и у каждого из нас, нет своего самолета. Своей машины. И мне иногда кажется, что я — гость, и машина меня просто терпит и молчит со мной, потому что через два часа на ней полетит другой пилот — капитан, а может быть, майор. А может быть, это и хорошо — в такую машину не возьмешь лишнего, своего, личного. Я никак вот не могу связать тебя с ней, вернее, с ним — истребителем».

Испытывая приступ обиды, он принял бой этот не с тещей, а с ложью, которой веяло от нее. Вдруг ожила в нем нелегкая правда комбата, всех этих дерзких сержантов и рядовых, с такой болью враставших в мирную жизнь.

Потом долго-долго ей помнился этот предновогодний вечер. Она и на самом новогоднем вечере думала о Барышеве с трепетным волнением — на Ленинских Горах в огромном зале, где стояла елка. И всеобщее веселье точно проходило сквозь нее. Девчонки тормошили ее вначале, и она вроде бы поддалась общему настроению — пела с ними, пила шампанское, оставаясь, в сущности, один на один с самой собой.