Под жёлтым зонтом

Когда она встречала в дверях, по-мальчишески обряженная в шорты и обвислую майку, меня бросало в жар от ее не видимой другим прелести, и от неловкости за свой дорогой костюм, свой рост, свое лицо… Арина приподнималась на цыпочках, всегда босая и прокуренная, как беспризорник, целовала меня в щеку, а я едва удерживался, чтобы не подхватить ее на руки и не отшлепать легонько за то, что она опять целый день не вставала из-за письменного стола и наверняка ничего не ела, и не проветривала комнату. Я наспех делал омлет из перепелиных яиц, которые славятся тем, что улучшают работу мозга. Проверить это мне так и не удалось, потому что Аринин мозг и без них работал, как швейцарские часы, а моему уже ничто не могло помочь.

Я думал об Арине, о нынешнем творческом кризисе, и о ее магическом воздействии на людей, о которых она пишет, и вдруг едва не залетел на тротуар, не справившись с управлением. В ушах у меня зазвенело – так внезапно раскололась скорлупа. Внутри нее уже дозрело решение, а я и не догадывался о нем…

Подогнав «Ауди» к бордюру, достал платок и вытер лицо, которое было таким мокрым, будто это я сам только что родился. Выход оказался настолько прост, что даже не верилось: как я мог плестись к нему столько лет? Мне стало жутко – я сделаю это? И весело: я сделаю это!

Руки затряслись, пришлось закрыть глаза и постараться восстановить дыхание. Я стал думать о том, что на заднем сиденье лежит старый желтый зонт. Его жгучая раскраска не затмевала того дня, когда зонт сыграл роль приманки. А еще говорят, будто кошки не различают цветов… Мне до сих пор казалось: прихвати я тогда, семь лет назад, черный зонт, Арина не сделала бы мне навстречу ни шагу.

Задуманное мною сейчас заставит ее шагнуть в противоположном направлении. Однако за эти годы во мне созрела уверенность, что моя маленькая рысь вернется. Не ко мне, но в то состояние покоя, которое Арина испытывала только со мной. Сделает свое дело и вернется, даже не ужаснувшись совершенному. Может, лишь брезгливо встряхнется. Ведь ей никогда не было дела до людей, попадавшихся в ее когти.

На это я и рассчитывал.

Глава 2

Волосы липли к лицу, а когда она принималась яростно приглаживать их щеткой, коротко потрескивали, норовя высечь искру. Арина мочила их водой и тщательно заправляла за уши, но через пять минут они вновь тянулись к щекам. Обвисшие вязанные рукава то и дело соскальзывали и болтались, закрывая кисти, хотя она задирала их выше локтя. Арина рычала и стонала от бешенства, но снять свитер не могла – август выдался дождливым, и в квартире было холоднее, чем зимой.

– Пошел вон, скотина! – орала она на своего рыжего сеттера, который и без того уже носа в комнате не показывал.

Торопливо цокая, он скрывался в квадратной прихожей и с глухим ворчанием укладывался на коричневое одеяльце. Пес ненавидел дни, когда хозяйка ничего не писала, потому что она становилась куда более несносной, чем если часами молчком просиживала за столом. Тогда, положив крупную голову на скрещенные лапы, Цезарь сквозь дрему наблюдал, как она сутулится, то вздергивая плечи, то восклицая, то надолго устремляя взгляд за окно.

Иногда приходил человек по имени Кирилл, которого Цезарь не считал хозяином, хотя тот всегда приносил что-нибудь вкусное… Пес был с ним вежлив, как, впрочем, со всеми, но любые попытки командовать собой игнорировал. Как прирожденный рыцарь, он служил только даме своего сердца.

Нынче дама опять была не в духе. Недели три назад она угодила в пучину творческого застоя, и с тех пор для Цезаря началась самая настоящая собачья жизнь. Хозяйка называла его не иначе, как «скотиной», швырялась книгами, ни одна из которых не могла ее занять, проклинала изготовителей кофе, потому что он перестал на нее действовать, и без устали меняла на проигрывателе маленькие диски. От музыки у пса уже болели уши, но стоило ему начать трясти головой, как раздавалось свирепое: «Пошел вон, скотина!» Если бы Цезарь был человеком, то в такие минуты он молил бы Бога, чтобы тот надоумил его хозяйку сменить профессию. Только эти молитвы все равно не были бы услышаны, ведь невозможно перестать быть писателем.

Губы уже пощипывало, Арина не уставала их кусать. Ее раздражал даже сам воздух – то пыльный, то застоявшийся, то сырой, то… Арина отталкивала слова, которые ни во что не складывались, и ненавидела их все, каждую букву, каждый знак за то, что они существовали независимо от нее, а она без них превращалась в ничто.

За несколько лет Арина успела забыть небытие творческого застоя. Сюжеты теснились в ее голове, отталкивая друг друга, герои рвали ее сердце на части, и едва закончив одну историю, Арина Фролова сразу же начинала записывать следующую. Именно записывать, ведь рука едва поспевала за тем потоком мыслей и образов, что входили в ее мозг и душу, возбуждая их посильнее любого наркотика. Ей даже приходилось выдерживать себя несколько дней, лишь бы законченная вещь успела перебродить в ней, и следующая не получилась похожей. А потом без устали правила и правила рукопись.