Под знаком Льва

Я, пришелец из ночи, лишь с ней и в ладу,
ибо мне она мать и отчизна… Короче,
я тогда лишь и счастлив, когда попаду
в чернокнижную мглу лунатической ночи.

Я бреду, усмехаясь под стать королю,
я досаду свою до рассвета оставил:
всех и вся в темноте я всем сердцем люблю,
кроме, черт побери, грамматических правил!

Но прощу я и правила эти потом,
ибо Полночь — Офелия с белым цветком,
ибо Ночь — леди Макбет с кровавым клинком, —

и спасенье мое, и погибель при этом.
Награди же собою меня поделом,
ночь, которой вовек не смениться рассветом!

«И пугач и неясыть…»

И пугач и неясыть[6] —
по душе мне они,
ибо филинов голос
мне с рожденья сродни.

Голос дьявольской жути,
колдовской аргумент
в пользу древних преданий
и зловещих легенд.

Мне поведает филин
про великую боль,
про абсурд литании
и про вещий пароль,
без которого тайну
рифмой не озарить,
без которого песня —
не неясыть, а сыть.[7]

Без которого — сгинуть
в желтом пекле пустынь
и невзвидеть за тучей
поднебесную синь.
Потому-то мне филин
и его ведовство
по душе, ибо тайны
не постичь без него.

За абстрактной системой
верных формуле сфер
затаился премудрый
филино-люцифер.

Над трясиною сметы
и бумажных болот
филин, брат мой, хохочет,
то бишь песню поет.

Вдоволь, всласть над Леоном
каркай днесь, воронье:
завтра филины примут
Грейффа в братство свое!

Философизмы ("А завтра мне станет хуже...")

А завтра мне станет хуже:
покажется небо уже
от страсти, подобной стуже.

Покажется жизнь полнее…
Я встречусь с тобой, бледнея,
и сделается больнее.

Возьмусь за перо… Тем паче
что, бедному, мне иначе
опять захлебнуться в плаче.

Мне сделается больнее,
но боль утоплю на дне я,
трезвея, а не пьянея.

Услышав меня, вначале
ты вздрогнешь… Но все печали
утопят стихи в бокале.

В бокале противоречий,
где вспыхнут букетом свечи
навечно расцветшей встречи.

А я поутру
умру…

Бледные мысли