Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

Когда мне было около 4-х лет, нас выслали из этой деревни в местечко Валегоцолово, недалеко от Одессы. Здесь мы прожили два года, затем перебрались в Одессу. В это время отец мой работал чернорабочим на мельнице, зарабатывал мало, и мы страшно нуждались. Помню, как я начал учиться грамоте, но года через два родные мои принуждены были меня взять из школы и отдать на фабрику. Тогда мне было всего только 8 лет. Первой моей работой было склеивание коробочек для чая. Со мной на фабрике работало около 50 детей в возрасте от 8 до 14 лет.

Отец мой, человек религиозный, с патриархальными устоями, каждый день рано утром не забывал будить меня на молитву, после чего я должен был итти на работу. Особенно памятны мне зимние холодные утра. В ветхой оборванной одежонке, в дырявых башмаках приходилось бежать с Виноградной улицы (на окраине города), где мы жили, в центр, на Мещанскую улицу, — конец в добрых две версты. А каким праздником было для меня, когда мне давали лишнюю копейку! На нее я мог купить бублик, что разнообразило мой повседневный скудный завтрак, который я покупал в грязной лавчонке за несколько копеек и который состоял из куска хлеба, пары картошек и куска селедки. Детство мое было безотрадное, тяжелое. Я всегда был грустным и задумчивым, мечтая лишь об одном, как бы научиться грамоте. Как мне говорили при случае, своим не по-детски серьезным видом я отличался от своих сверстников.

Так проходили месяцы и годы. Я продолжал работать в душной камере, с тяжелым запахом клея и клейстера, над склеиванием чайных коробочек. Помню, мне тогда страшно хотелось переменить свою работу и поступить учеником в переплетную мастерскую. Мне казалось, что уже одно соприкосновение с книгами, которые всегда были для меня мечтой, даст мне все то, что я хотел получить и узнать.

В это время я уже бессознательно, конечно, ненавидел религию и религиозные обряды, которые приносили мне столько горя и слез. Почти ежедневно отец бил меня или за то, что я не так помолился, или за то, что опоздал к молитве. Помню, в один из праздничных дней я как-то опоздал к молитве. Отец набросился на меня, как дикий зверь, хотя по природе он был добрейший человек. Темнота и забитость заставляли его мучить детей. Он был уверен, что его дети получат возмездие от бога за вольные и невольные провинности. В тот памятный день он так избил меня, что, вырвавшись от него, я в исступлении крикнул: «Больше никогда не приду домой!» — и убежал.

С этого дня начинаются новые страницы моей жизни. Я поступил на учение на 3 года к одному мелкому ремесленнику-переплетчику. Только за то, что я у него ел и имел угол, он прямо безбожно эксплоатировал меня. Хотя мне было тогда всего 11 лет, я таскал на себе целые кипы книг по пуду-полтора весом. Идя на базар, хозяйка обыкновенно брала меня с собой, накупала провизии и взваливала на меня. На мне же лежала вся черная работа по хозяйству. Спать приходилось на обрезках бумаги; камень, на котором «круглили» книги, служил мне подушкой. К родным своим я не ходил. По ночам, после мучительно-тяжелой работы, я часто украдкой плакал. Так прошел год. За это время я кой-чему научился.

Однажды мне пришлось с Канатной улицы, где помещалась мастерская, тащить целую кипу книг около пуда весом к фабриканту Вальтуху, жившему на Прохоровской улице. Расстояние было в 6 верст. Среди книг, которые я нес, были полные собрания сочинений наших классиков в хороших переплетах, изготовленных в Питере и нами только прикрепленных к книгам. По дороге одну из этих книг я потерял. Вальтух, узнав это, выгнал меня. Хозяин, озлобленный за то, что из-за моей оплошности он потерял заказчика, ударил меня. В тот же день я ушел от него и затем поступил в другую переплетную мастерскую, где мне сразу положили 3 рубля жалованья «на всем готовом».

Среди всех работавших в этой мастерской мне очень нравился один студент, который успевал и работать и учиться. К нему часто приходили другие студенты. Они читали книги, какие-то листки, спорили; уходя, забирали с собой книги, — и все это делали так, чтобы никто не видел.

Я тогда уже слышал о социализме, но значения этого мудреного в то время для меня слова, конечно, не понимал. Ночуя вместе со студентом, я видел, как он часто далеко за полночь или читал, или писал что-то. Со мной он обращался как-то особенно дружелюбно, не как другие рабочие, и я его буквально боготворил.

Однажды ночью раздался сильный стук в дверь, и затем в нашу комнату ворвались жандармы. В сильном испуге я продолжал лежать на полу, не двигаясь с места, но удар ногой поднял меня, и я вскочил. Жандармы перерыли все в нашей комнате и, как видно, что-то нашли. Студент был спокоен, с ним обращались удивительно вежливо. Когда ему велели одеться, я еле-еле удержался, чтобы не расплакаться; он заметил это, подошел ко мне с улыбающимся лицом, поцеловал меня в лоб и сказал:

— Вырастешь, Володя, все поймешь, а пока прощай.

Его увели. С этих пор я стал жить мечтой о том, чтобы достать те книги и листки, которые он читал, и узнать, что там написано.