Под звездою Москвы

Он подошел к месту, где была лесенка вверх в музей, и долго слушал: в музее было тихо, ни голосов, ни шагов. Судя по отдаленным, еле доходящим звукам, дверь из музея в переднюю была закрыта. Альберт представил себе ясно, как он все проделает в несколько мгновений: повернет рычажок, отодвинет медвежью группу, войдет — освободит холст от рамы и подрамника, свернет холст трубочкой и вернется в подземелье. Он не может решиться на уничтожение голубоокой мадонны. Не колеблясь. Альберт так все и сделал.

Поднявшись в музей, он повернул рычажок и поставил медвежью группу на место. Теперь, если он услышит шаги, он сможет спрятаться где-нибудь, в уголке, и дождаться, когда будет можно снова незаметно вернуться в подземелье.

Он уже свернул мадонну трубочкой; уже пошел к медвежьей группе; уже рука протянулась к рычажку. И вдруг дверь из передней открылась.

На пороге был Летуле и майор. Вошедшие заметили Альберта. Прятаться ему было поздно.

Но немцев отделяло от Альберта пространство обширной комнаты. Он мог успеть повернуть рычажком медвежью группу, прыгнуть вниз и быстро закрыть за собою спуск в подземелье. Он был бы в безопасности, но немцам стало бы известно существование подземного хода.

Мгновенно все эти мысли промелькнули перед Альбертом. Ему вспомнилось, как Матье, появившись утром, первым делом спросил у него, в порядке ли находятся в подземелье взрывчатые вещества. У Альберта вспыхнула догадка, надежда, убеждение, что Матье обязательно использует подземный ход в каких-то своих целях. Сознание, что он, Альберт, пожертвовав теперь своею безопасностью, может этим содействовать Матье в его борьбе против ненавистных немцев, наполнило Альберта решимостью и удовлетворением. Он отпрянул от медвежьей группы и остался на месте, ожидая расправы над собою.

Альберта пытали, но он не выдал, как он попал в музей. Тайна, которую в семье ван-Экенов умели хранить даже дети и даже от близких друзей, не сделалась известной врагу.

Летуле приказал расстрелять Альберта.

Майор велел коротконогому и румяному вывести Альберта и ждать, когда он придет подать команду к расстрелу.

Бернгард и Филипп вывели Альберта в сад. Поздний бледный месяц низко повис над землею. Казалось, он оставался без движения, но и без ожидания; ко всему безучастный, но видящий все.

Альберт взглянул на месяц. Ему вспомнилось много лунных ночей в этом саду: ночей летних с недвижным необъятным чистым небом и серебристым светом на листьях деревьев и над росистой травою; ночей неспокойных, весною и осенью, когда месяц торопливо скользит, убегая в известные ему одному дали, то бросаясь в черные пропасти туч, то торжествующе появляясь на короткие мгновения в незапятнанном сиянии.

И от этих воспоминаний Альберту стало еще спокойней и еще легче. Что он может еще вспомнить? Он ничего другого не хочет вспоминать и не может вспомнить. Теперь главное, что он сознает, это то, — что его совесть чиста, что он поступил как надо и что все его существо успокоено и облегчено ощущением правильно сделанного дела. И ему отрадно от того, что нет никакой в нем расщепины, никакого сомнения, — все так ясно, так хорошо и так ровно на сердце.

Это небо, этот сад, ночи, зори, знойные дни и тихий свет вечеров — вот и все, что было самое замечательное в его жизни. И это так хорошо, так необъятно и так постоянно, что можно бесконечно созерцать и желать бесконечного созерцания, а можно бесстрастно и беспечально закрыть глаза и спокойно навеки заснуть, с безмятежным, счастливым ощущением этой красоты, этой необъятности и этого постоянства.

Его подвели к яблоне с толстым стволом. Эта яблоня уже перешла за средний возраст и начинала стареть. Солдаты остановились здесь подождать майора.

Альберт заметил, что у шишковатого узла на стволе яблони готова вот-вот отвалиться накладка из вара, прикрывающая полоску ранения.

Он подошел и поправил накладку. У корня что-то блеснуло под лунным лучом. Альберт по привычке наклонился. Это был оброненный гвоздь. Альберт поднял и по привычке положил в карман. Солдаты следили за каждым его движением.