Подари мне краски неба. Художница

— Бронислав, — просительно говорил он, — я смертельно болен, я старый одинокий человек, не затевай против меня дела, тюрьма убьет меня. А я хочу умереть в своей постели.

— Я так долго охотился за тобой, Лев, что сегодня, когда Слава предоставил мне всю информацию о тебе, я не удержался. И встретился с представителем фирмы, которую ты хотел дискредитировать. Но у меня с ним есть уговор. Допустим, мы оставим тебя в покое. Что ты будешь делать?

— Я давно купил ранчо в Парагвае. Там подходящий для меня климат. Доходов с имения вполне хватит на старость. Знаешь, Бронислав, я разлюбил Москву. Какая-то она зверская стала, колючая, непонятная.

— С представителем фирмы я говорил именно об этом. Если ты завтра же уедешь в свой Парагвай и будешь жить честными доходами, не пытаясь вернуться сам знаешь к чему, тебя никто не будет преследовать. Но если…

— Нет-нет! — вскричал Лев Степанович. — Я не вернусь оттуда. Да и жить мне осталось недолго. Я очень и очень болен.

— Есть еще одно «но». По чьему указу был убит Алеша Филимонов?

— Бронислав, нет, — как-то страшно закричал Шишкин, — я не знал! У этого чудовища, у Штуцера, были с ним свои счеты. Кажется, наркотики. Я сам Штуцера чуть не убил, когда узнал.

Наташа смотрела, как менялось лицо Владислава. Сначала он побледнел и хотел было ворваться в квартиру, потом остановился, задумчиво нахмурился и увлек Наташу на верхнюю площадку.

— Бронислав знает, что делает, — сказал он, впервые употребив имя старого мастера без отчества. — Пусть все останется в прошлом. В чем-то он не добил это скользкое существо, слишком был терпелив. Мне вмешиваться запрещал, ты понимаешь?

Глаза реставратора потемнели.

— А я был послушен, Наташа. Как сын. Я понимал, что старик видел во мне сына. Не стану хвалиться, но сына удачливого, сильного. И хотел выглядеть в своих глазах победителем, без моей, то есть без посторонней, помощи. Теперь он действительно победитель.

Через некоторое время из квартиры вышел понурый Шишкин, постаревший лет на тридцать, и шаркающей походкой пошел вниз.

Когда они вошли в квартиру, Бронбеус сразу понял, что они все слышали, поднялся им навстречу и сказал, торжественно и старомодно:

— Слава, я не мог поступить иначе.

— Вы все сделали правильно, Бронислав Бенедиктович. Щадить поверженных врагов — качество, которое ценилось во все времена, — ответил Владислав. Но было видно, что он не совсем доволен и соглашался только из любви к учителю.

— Он пришел буквально через минуту после вашего ухода. То есть дождался, когда вас не будет. Поначалу он повел на меня самую натуральную «психическую атаку», весьма и весьма необыкновенную — заявил, что выбросится с моего балкона и разобьется насмерть, чтобы таким образом все же со мной разделаться. Чтобы морально уничтожить меня этим странным способом.

— Все врет, лысый пузан, — расхохоталась Наташа.

— Странный человек, он ведь убежден, что ему просто не повезло! Меня он считает самым что ни на есть злодеем, к тому же отмеченным особенными дарованиями.

— Прямо совсем как Остроухова! — вмешалась Наташа.

— Что ж, думаю, они учились друг у друга, не только она у него, но более даже он у Ольги. Он как-то неподдельно восхищался ее так называемой «пустотностью», в которой будто бы в сжатом виде располагается вселенная. В правоте же своей такие люди не сомневаются ни секунды. И видят мир так, как его, вероятно, никто не видит. И в этом мире позволено все.

И все оправдывается. Вот только загвоздка с так называемым «невезением». Неодолимое препятствие. И все же они человекоспруты. Да, — вздохнул он, — если бы не ты, Слава, и не твоя забота о моем здоровье, довел бы он меня в этот раз до сердечного приступа. За этим и пришел. Но увидел, что я держусь несгибаемо, и захныкал, заюлил, поехал в Парагвай. Скатертью дорога.

Они тихонечко посидели втроем, как будто прощались с чем-то.

Владислав молча встал и вышел в кабинет Бронбеуса. Вернулся он с большой коробкой, из которой тут же извлек то самое платье, о котором Наташа только собиралась рассказать ему этим вечером. Та самая ткань и цвет.

— Я настолько внимательно изучил твои картины, — ответил он пораженной невесте, — что знаю тебя больше, чем ты сама. Ты не сердишься на меня за это?

— Ты пользовался своим легендарным увеличительным стеклом, — попробовала она пошутить, — но понять все же не могу, откуда ты узнал, что именно вот этот средневековый стиль, вот эти фонарики с кружевами внутри и вот этот жемчужный тон, чуть серебристый, именно тот, о каком я мечтала. А что же я надену на голову?

— Вот это, — Владислав извлек из той же коробки роскошную вуаль. — Венчаться мы будем в Москве, — продолжил он без паузы, — немедленно. Иначе я не буду вполне уверен, что ты не убежишь от меня. А по дороге во Францию навестим твоих родных. Думаю, что они уже смогут присоединиться к нам, и даже выставку, о которой ты забыла, посетят. Станут свидетелями твоего успеха.

— Я не забыла. Более того, у меня не идет из головы этот цикл рисунков на рисовой бумаге, о котором ты первый сказал.

— Почему первый? Сначала ты нарисовала…