Подари мне краски неба. Художница

— Во-первых, я после двенадцати уже был в храме. А во-вторых, что за школярство, Наталья Николаевна? Как это вы (он сделал ударение на этом слове) не можете работать без меня? Вы взрослый человек, в полном объеме прослушавший теоретический курс, посвященный реставрации.

— Да-да, — быстро ответила она, — вы правы.

— Да не в этом же дело, — резко ответил он, — вы все всегда понимаете не так.

«Что за чудо, — подумала Наташа, — он был встревожен моим отсутствием, и он как будто… ревнует. Что это? Я все-таки нравлюсь ему?»

— Что это вы сегодня так вырядились? — услышала она тут же его обычный, спокойно-насмешливый тон. — Почему в юбке? Разве я не говорил вам, что работа на лесах?

— Не говорили, — ответила Наташа в сердцах.

«Нет. Какое там. Нравлюсь… Он все специально устраивает, чтобы побольнее задеть меня, обидеть. Средневековая педагогика».

К вечеру она чувствовала себя смертельно усталой и сломленной. Она рано легла спать, но уснуть не могла. Это было против ее воли и привычки в таких случаях мгновенно засыпать, чуть ли не на ходу.

Тонечка говорила в последнее время, что это признак здоровья, с одной стороны, и гениальности — с другой.

А когда Наташа все же уснула, она поразилась еще больше. То, что она увидела, превосходило по масштабам и сон, и явь.

Ей снилась ночь, незнакомый мировой город и колоссальный храм с тысячей куполов, которые го рели нестерпимым пламенем. Языки пламени были бесплотными и необжигающими. Но страшен и велик был храм, вокруг которого она шла совершенно одна, стараясь замкнуть целый круг, о котором не имела никакого понятия.

«Кажется, мне удалось это сделать», — в какой-то момент подумала Наташа, но все так же струилось пламя с головокружительной высоты, а впереди, не внизу и не вверху, лежала долина с раскидистой белой радугой, куда ей непременно нужно было попасть, и вот она уже бредет по руслу ручья, по щиколотку в прозрачной воде, затем легко поднимается по склону и видит, что долина уже совсем близко…

Она проснулась, понимая одно: с ней произошло неизвестное и недоступное ей самой.

Это не было вторжением чужой жизни, о котором говорил вчера Пашка и дуновение которого она, несомненно, испытала в этой странной поездке. Все увиденное непосредственно относилось к ней самой, это было ее достоянием, но таким просторным, что как захватило дух ночью, так и не отпустило.

«Теперь с этим придется жить, — думала она растерянно. — Но этого, как видно, слишком много. Как же мне быть? И ведь никто не сможет ответить. Потому что я там была одна».

А еще она в панике подумала, что может неправильно понять или истолковать то, что видела.

«Нужно замолчать, стоять, не двигаться, делать то, что надо, и не более того. Ничего не истолковывать, не наблюдать за собой, чем бы это ни обернулось. А то постоянно гляжусь на себя, как в зеркало. Пыль себе в глаза пускаю».

За работу на следующий день она принялась с особенным рвением, мрачно предполагая, что реставратор и сейчас неправильно поймет ее. Неизвестно как, но неправильно.

Он же был ровен и даже приветлив, но так, как был бы, вероятно, ровен и приветлив с любым другим человеком.

Странно, но это ее устраивало.

Исчезло напряжение, она не старалась и не хотела видеть себя со стороны, как будто однажды увидела себя со всех сторон разом. Может быть, так и случилось.

Так шли дни за днями, и Наташа уже начинала думать, что даром проходит ее молодость, которую этот бирюк не хочет замечать, что увядает ее красота, каким-то непостижимым образом перемещаясь в расцветающие на глазах краски обновленных фресок.

Впрочем, думала она об этом отрешенно и безотносительно самой себя. Все ее существо было наполнено ожиданием, как-то незаметно, исподволь, этот самый бирюк сделался смыслом Наташиного пребывания на практике.

Однажды она поймала себя на крамольной мысли, что много бы отдала, чтоб понять, как он устроен. Заглядывая из-за его согбенной спины на чудесную фреску, по которой он мастерски проходился своей гениальной (в этом она уже не сомневалась) рукой, она мучительно пыталась понять, что сейчас творится в его голове.

Она не тяготилась уже прекрасным средневековым званием подмастерья и даже была рада своей внезапной участи. Она перестала обижаться на отрывистость и резкость его распоряжений, обида теперь заключалась в другом. У нее не хватало ни сил, ни таланта, чтобы понять этого странного человека.

«Божий перст, — думала она, — всяк сверчок знай свой шесток, что это я губу-то раскатала». Но тайный смысл этих немногих дней, несмотря на доводы рассудка, такие правильные, что от них тошнило, однажды вырвался наружу самой настоящей истерикой, за которую уже не было стыдно, потому что стало все равно.

На какое-то замечание бирюка, вполне безобидное и даже доброжелательное, в ней непроизвольно вспыхнула такая горячая обида, что земля ушла из-под ног, она решила бросить работу, оставить навсегда этот город и никогда, даже на один день, не приезжать сюда.