Подари мне краски неба. Художница

— Вы — художница. — Он сморщил губы, будто старался скрыть набежавшую усмешку. — Вы можете быть моделью лишь для самой себя. Пишите автопортреты, только не теряйте при этом чувства юмора по отношению к себе. — И через минуту продолжал, словно не заметил, как вспыхнули сердитым огоньком Наташины глаза и заалели щеки: — Человек вообще не может быть моделью для иконы. Кто бы то ни был, даже праведник. Это уже потом символический смысл иконы был извращен, и стали писать просто картины на библейские темы. Когда в Италии принялись отмывать позднюю роспись в древних храмах, обнаружили вот это самое письмо, — он показал кисточкой на только что обновленный им венчик над главой Богородицы, — которое каким-то чудом сохранилось в России. Хотя и здесь война с иконами велась нешуточная.

— Вы имеете в виду сожжение старообрядческих икон?

— Я имею в виду всю историю сражений разных эстетических направлений.

«Тртатцких девок целоком полонять — вот что ты имеешь в виду», — насмешничала про себя Наташа, делая при этом умное и внимательное лицо усердной ученицы.

— Церковь — консервативная организация, какие внутри нее могли быть сражения, кроме, конечно, раскола?

— Очень много. Но самое главное — это противостояние церкви секуляризации. — Он произнес это слово, опять наморщив губы и рассеянно скользнув по Наташе взглядом, как будто хотел подчеркнуть, что нечего ему с ней, недоучкой, об этом разговаривать, что даже слова такого она знать не может.

— Секуляризация — это обмирщение, сведение высокого на бытовой уровень, — обиженно пробормотала она.

— В узком смысле. В широком — это смешение стилей — Софокла с Аристофаном, трагедии с комедией. Подмена философии софистикой. В историческом целом это ряд мер, направленных на прекращение развития одной из богатейших богословских, эстетических школ, развивавших традиции неоплатоников.

— И как, удалось прекратить? — Наташа была недовольна тем, что большую часть сказанного она поняла наполовину или не поняла вообще.

— То, что не смогли сделать с живописью, вполне успешно совершили с литературой. — Казалось, он уже охладел к разговору и не собирается его продолжать. — Вы Вместо белил в кармин добавили охру, — посмотрите, какая бездарная грязь у вас получилась.

Вот так едва ли не каждый день она спохватывалась, исправляла свои технические огрехи и постепенно копила то ли недовольство собой, то ли желание избавиться от этой довольно-таки тяжелой, не девичьей работы. Где-то в пределах досягаемости беззаботно проводили практику ее сверстники, приехавшие кто откуда, — из Петербурга, Свердловска и даже из Европы.

Они упорно и в то же время как-то легко писали бесчисленные псковские виды, благо застывших сюжетов вокруг было хоть пруд пруди. Наташа наблюдала исподволь, как ее одногодки просто-напросто отдыхают в замечательном Пскове, который был для них музеем-заповедником, полным роскошных декораций.

Все же она не могла не сблизиться с некоторыми из них, световой день был необычайно длинным, и времени хватало на все.

Они вместе купались, разглагольствовали о грядущей славе или, напротив, о тернистом пути живописца, призванного открывать новые формы либо воскрешать забытые и малодоступные современному человеку.

Тут был легкий экивок в сторону Наташи, которой, по мнению многих, в это лето не повезло. Ее пытались убедить в том, что все больше ей самой представлялось аксиомой: она несет необходимую повинность. А отчего так — молодые художники не задумывались.

Их мысли не простирались слишком далеко, ведь вокруг расстилался волшебный ландшафт, который, как думалось, без помех переходит на холст, в сжатом виде (особенно на свежей картине) еще более колоритный, чем в реальности.

Наташа видела подобных юношей и девушек, слышала и раньше все эти разговоры, ни к чему не обязывающие.

Ни с кем не сблизилась Наташа особенно и не собиралась этого делать, хотя и ловила на себе завистливые или ревнивые взгляды сверстниц, ведь она очень нравилась мужской половине маленького художественного сообщества.

Может быть, более охотно она болтала с приехавшей из Германии полуполькой, полунемкой, долговязой ровесницей, отлично говорившей по-русски. Она была неплохим графиком и видела в древних башнях и стенах недоступное колористам. Но работала все медленнее и медленнее, пока не прекратила работу совсем.

— Мне хотелось бы, — говорила она, несколько растягивая слова, — чтобы ты чертила что-нибудь рядом. Но ты занята собой. Тебе нехорошо с нами, как говорят во Пскове — грузно.

Наверное, и это было правдой.

За Наташей пробовали ухаживать питерцы, продвинутые Василеостровские ребята, больше озабоченные исполнением песен Карлоса Сантаны, день рождения которого был, по их словам, на носу. Ухаживали они довольно-таки робко, как будто имея виду, что за ней незримо возвышается фигура ее руководителя, о котором ничего не говорили, кроме того, что узнала о нем Наташа еще в Москве.