Подари себе рай

Но дозвониться до вождя не получалось — Поскребышев сообщал: «Товарищ Сталин принимает военное руководство… Товарищ Сталин на приеме в честь немецкой делегации… Товарищ Сталин выступает перед стахановцами…» И Никита решил в тот же вечер ехать в Москву и во время аудиенции выпрашивать спасительную милость. На сорок минут начальник Киевской железной дороги задержал отправление скорого поезда, чтобы на него успел первый секретарь КП(б)У. Во время встречи Никита понял, что Вождь полностью владеет информацией о «киевских художествах» Леньки. Через день, когда Хрущев уже вернулся в Киев, Сталин сообщил, что Политбюро Леньку простило, и посоветовал срочно определить на военную службу. Встретившись на следующий день на заседании УЦИК с Григорием Ивановичем Петровским, Хрущев поделился с ним своей радостью — сын добровольно идет служить в РККА. Григорий Иванович внимательно посмотрел своими умными, добрыми глазами на счастливого Никиту, пожал ему руку, поздравил. Он, разумеется, был в курсе дела и подумал: «Конечно, лучше в армию, чем в тюрьму. А вот мой сын, тезка хрущевскому, Леонид, наоборот, из армии угодил в тюрьму». Сын Григория Ивановича командовал Московской пролетарской дивизией и, как и тысячи других военных, был брошен в застенки НКВД. Зять Петровского, муж его дочери, заместитель председателя Совнаркома и председатель Госплана Украины Юрий Коцюбинский тоже был арестован и расстрелян. Все это произошло накануне шестидесятилетия человека, именем которого в 1926 году был назван бывший Екатеринослав — Днепропетровск! Никита, теряясь в догадках, как отметить юбилей самого именитого партийца Украины, спросил об этом Сталина. «60 лет? Устройте в его честь обед у себя, — посоветовал вождь. — Пригласите жену и членов его семьи, а больше никого». Никита в точности выполнил монаршую рекомендацию. Тогда он еще не знал, что большая политика — это всегда и большая ложь, и большая грязь. Не знал, но уже начинал догадываться. Хотя бы по таким делам, как тот обед в честь Петровского. Печальное было зрелище: легендарный коммунист, один из главных зодчих Советской Украины вместо радости был погружен в тяжкие думы. О сыне. О зяте. О том, что творится в стране.

— Желаю вам счастья, Григорий Иванович, — сказал Хрущев. — Здоровья. От товарища Сталина и от себя.

«Знаю, не верите вы мне, — думал Петровский. — И ты, и Сталин. И правильно делаете. Многое, ох многое мне сегодня не нравится. Не только из-за сына и зятя. Хотя то, что сотворили с ними, энтузиазма не прибавляет. Просто мало похоже то, что есть, на то, что мы видели сквозь решетки царских тюрем. Больше скажу — совсем не похоже. В чем же дело? В различном понимании марксизма? Или в разных подходах к тезису «Власть — народу»? Или в интерпретации понятия «демократия», в практической реализации лозунга «Свобода, равенство и братство»? Этот не по годам лысеющий функционер слепо следует всем директивам Кобы. Но Коба не Бог. В лучшем случае апостол, один из многих. Как точно он охарактеризован в завещании Ильича. Там, правда, досталось всем сестрам по серьгам… А может быть, я просто старею… Старею раньше времени…»

Петровский держал в поле зрения всех сколько-нибудь способных молодых политиков, экономистов, гуманитариев, по-отечески наставлял, помогал, подбадривал. За Никитой Хрущевым наблюдал много лет, с тех пор как белобрысый крепыш стал секретарствовать в райкоме Донбасса. «Слов нет, энергичный, цепкий хлопец. Пробивной, как таран. А перед начальством стелется, як покiрливий невiльник, на кожний злочин готовий. От этого жука[4] мы все еще гiркой журбы наковтаемся». Проглотив поздравительный тост, наполовину разбавленный невидимыми горькими слезами, и едва закусив щедрыми яствами из закрытого цековского распределителя, Григорий Иванович наспех откланялся и, сгорбившись, побрел с женой по запорошенной снегом улочке на свою дачу, которая в пяти минутах ходьбы от хрущевской. С облегчением вздохнули хозяева — больше можно не держать дежурных улыбок, не высказывать притворно-приторных сочувствий.

Думи мoi, думи мoi, —

вспомнил строки Тараса Петровский, —

Лихо менi з вамi!
Нащо стали на паперi,
Сумними рядами?…

Леонид, любимый сын, надежда фамилии, отрада родителей, заточен в темницу. Юрий, милый сердцу зять, светлый, теплый человек, безжалостно уничтожен. Был бы жив его отец, знаменитый Михаил Коцюбинский, чьими книгами, особенно повестью «Fata morgana», зачитывалась вся просвещенная Украина, какую печально-кровавую «Повесть временных лет» новый Нестор создал бы на современном материале!

Григорий Иванович, услышав птичий щебет, прижмурил глаза, глянул ввысь. Болезненно поморщился от внезапно ослепивших его лучей и оглушившего гомона невидимых солистов. Зима, февраль, а эти пичуги не просто живут — радуются жизни. Что за птицы? Щеглы? Он вдруг представил лето, зеленое половодье листвы, явственно услышал песню соловушки. И вспомнились щемящие душу слова Сергея Есенина: