Подари себе рай

— Ранетый он. Бандюки прибежали, деньги отымать. Ой, матушки, мово Кузьмича тоже из леворверта шмальнули.

— Да что с Иваном, Ксюша? — взмолилась Маша. — Жив ли?

— Дохтура бают — жив.

— Где, где же он, Господи?

— В больнице он, Марья Николаевна.

— Да в какой?

— Первоградьской. Да, тама.

Маша схватила Алешку, стала его целовать, приговаривая:

— С папой беда, сынок. Я сейчас, я должна быть с ним. Ты же у меня умница, ты посиди дома, поиграй. Я скоро, скоро, Алешенька!

Она натянула одну кофту, зачем-то тут же сняла, надела другую, закутала голову шалью, надела пальто. Остановилась посредине комнаты, пытаясь вспомнить что-то. Наткнулась взглядом на ревевшую беззвучно Ксюшку.

— Ты вот что, слезами не поможешь, — сама плача, обратилась она к ней уже с порога, — ты побудь тут с Алешей. А я в больницу должна ехать. Ладно?

И выскочила на улицу.

Ударил морозец, и пока Маша добралась до приемного покоя на Большой Калужской, она изрядно продрогла. В травматологическом отделении было жарко, и она как-то вдруг обмякла, от больничных запахов с непривычки слегка тошнило. В ожидании дежурного врача она села на лавку в коридоре и напряженно смотрела на двери ординаторской. Боже, как тяжело, как бесконечно долго может тянуться время. Минута. Две. Три. «Пытка временем, — подумала Маша. — И как это святая инквизиция не додумалась до такого!» Подошел доктор, маленький, щуплый, седой. Устало потер совсем детскими пальчиками виски, так же устало сказал:

— Ранение не летальное, не задеты внутренние органы, не задета кость. Главная беда — он потерял очень много крови.

Помолчал. Вновь потер виски.

— Вы можете пройти к нему в палату. Правда, он пока еще без сознания. Но все необходимое и возможное сделано, и я уверен — молодой, сильный организм выкарабкается.

Он провел ее вместе с сестрой к палате, открыл дверь. Заметил, обращаясь скорее к сестре:

— Да, повезло: один в четырехместной? Ненадолго. Седьмого и восьмого будет Содом и Гоморра. Койки рядами будут стоять во всех коридорах. Воистину, никто так красочно и душевно, как мы, не умеет справлять праздники.

Маша дождалась, пока доктор и сестра выйдут, и опустилась у изголовья койки, на которой лежал Иван, на колени. Она осторожно целовала его губы, глаза, лоб, щеки, и поцелуи эти были легки, как слабое дуновение теплого ветерка. От лица шел жар. Русые волосы, обычно зачесанные назад, были почему-то разделены пробором, и от этого голова была словно чужая. Она провела по ним рукой, смешала их и тут услышала его голос. Он тоже был незнакомый, надтреснутый, и лишь мягкий южный выговор делал его узнаваемым:

— Зачем… жалеть… вражину… Кузьмич, не лезь… поперек батьки в… пекло…

Иван открыл глаза, посмотрел на Машу невидящим взглядом, дернулся всем телом и, сомкнув веки, замолк. Она с ужасом прислушалась к его дыханию. Однако оно было ровным, спокойным. Поставив локти на краешек койки и опустив в ладони лицо, Маша смотрела на лицо своего Ивана, и постепенно на нее сошло нежданное успокоение. Глядя на его сильный, острый подбородок, широкие, строго очерченные брови, мощные бугры высокого лба, она вдруг ощутила уверенность, что с ее любимым будет все хорошо. Это чувство было почти осязаемым — ей показалось, что кто-то всезнающий и всесильный вложил в ее грудь эту уверенность. И она вздрогнула и оглянулась на затененные углы палаты. И улыбнулась внезапному приступу суеверия. Она, убежденная комсомолка, вдруг — пусть на мгновение — уверовала в сверхъестественное…

Отец Маши происходил из старинного дворянского рода. Первое упоминание о его предках имелось в летописи пятнадцатого века: Ивашка Муртазин был младшим воеводой великого князя московского. В сражениях с ворогом был удачлив, но однажды после битвы с татарами вернулся в свой стан на щите. И далее до самого октября семнадцатого года почти все мужчины рода служили под русскими знаменами. Все благополучно выходили в генералы — одни благодаря родословной, другие благодаря воинскому таланту, усердию, отваге. Ипполит Федосиевич, друг и сподвижник Брусилова, принял революцию сразу и безоговорочно. Сначала, пока к нему присматривались, был советником, инспектором, потом стал занимать высшие командные должности. Частенько напоминали о себе старые раны — Мукден, Восточная Пруссия, Перекоп. Два последних раза Ипполита Федосиевича выхаживали в госпиталях Петербурга и Севастополя жена и дочь. Теперь, находясь у постели раненого мужа, Маша испытывала те же боль, нежность, сострадание, которые охватывали ее у ложа контуженого, пробитого пулями и осколками отца.