Подари себе рай

— Эли, милая, все решилось лишь вчера, и я не успел…

Вновь подошел переводчик, стал что-то говорить, пытаясь встать между ними. Элис взяла его за плечи, повернула к себе спиной, шутливо легонько дала коленкой под зад, сказав при этом со смешком: «Запишитесь ко мне на прием у моего секретаря». Приникла к Сергею всем телом, прошептала:

— Увези меня отсюда, сию же минуту!

— Обязательно увезу, но позже. Это же твой вечер…

— Славный фуршет. — Шеф московского бюро Рейтер долго выбирал тарталетку, наконец остановился на семге. — А этот Сергей симпатяга, не так ли, Шарль? Правда, я что-то не встречал его ни на раутах, ни на пресс-конференциях, ни где-нибудь еще.

— Это вас удивляет? — Шеф бюро Франс Пресс отправил в рот бутербродик с анчоусом. — М-м… После водки — манифик! У этих русских сейчас все меняется с молниеносной быстротой. Вчера я брал интервью у наркома авиационной промышленности. Слава богу, вчера же и передал в Париж. Сегодня — вы читали утренние газеты? — ну да, значит видели, назначен новый нарком. Вы здесь недавно, милый Грэхем, привыкайте ничему не удивляться.

Первым откланялся наркоминделец. Он долго тряс руку поверенному, приговаривая: «Славно, надежно развиваются наши отношения. FDR — великий президент». Обратившись к Элис, доверительно сообщил: «Ваше интервью произвело очень благотворное впечатление на самом верху. Если чем могу помочь в будущем — милости прошу. Вот мой прямой телефон».

(Бедняга, он еще не знает, что этой ночью будет препровожден на Лубянку, а через неделю казнен как британский агент. К своему несчастью, около двадцати лет назад на выборах в оргбюро ЦК он выступил с отводом Кобы. И еще — что, будучи меньшевиком, пять лет провел в эмиграции в Лондоне. Скверная штука забывчивость. Впрочем, иногда чрезмерная памятливость еще хуже.)

Последним, когда оставались уже лишь Элис и Сергей, отбывал Шарль. Серые глаза его стали маленькими, белки налились кровью. Однако движения были тверды и рука, державшая рюмку, не дрожала.

— Это оччень хоррроший русский обычай — пить за удачную дорогу, — говорил он, ловко опрокидывая в рот уже третью рюмку и каждый раз приговаривая: — На посошок! Я правильно произношу это священное слово? Нет, вы поправьте меня, поправьте. По-со-шок! Так? Скажите, так? Это очень важно. Очччень.

Наконец пошел к выходу из кабинета, но у самого порога обернулся и со вздохом сожаления сказал:

— Всем хороша Москва. Жизнь дешева, люди гостеприимны, иностранцев обожают. Но вот ночью, господа, куда деваться? Что делать? Кажется, именно так называется одна из книг Ульянова? Все закрывается до полуночи. То ли дело Шанхай, Гонконг, Бомбей, Рио, Гавана! А о Нью-Йорке, о любой западной столице, даже такой крохотной, как Копенгаген или Таллин, я и не говорю.

Он вернулся к столу, налил рюмку водки, без всяких «посошков» выпил ее и со словами: «Надо указать на это московским властям!» — с сердитым видом удалился. Элис вскочила на стол, простерла перед собой руку и, подражая голосу Шарля, воскликнула:

— А вот мы знаем, что делать в Москве ночью, господа!

И, обняв Сергея за шею, закружилась с ним по кабинету, припевая:

— Любить! Любить! Любить!

Уже в своем гостиничном номере, под утро, изнеможенная и счастливая, она шептала, положив голову на его грудь: «Я не хочу без тебя, я не могу без тебя. Ты будешь в Нью-Йорке, а я здесь?! Нет, нет и нет! Я буду всегда там, где будешь ты. Или я умру. Ты хочешь, чтобы я умерла? Скажи, ты хочешь?»

— Я хочу, чтобы ты была самой счастливой женщиной на свете.

— Тогда я буду! Буду!

Они вновь сливались в сумасшедшем экстазе. И проживавший в номере этажом ниже индус, секретарь Рабиндраната Тагора, вырванный из сна, философски наблюдал, как в свете уличных фонарей трепетно танцевали хрусталики огромной люстры и восторженно пели песнь вечности любви…

***

Сергей посмотрел на часы, было ровно шесть. Он осторожно сел на кровати, стараясь не потревожить спавшую Элис, закурил. Взгляд упал на книгу, лежавшую на тумбочке: первый том «Мужчина и женщина». Он читал когда-то это любопытное сочинение. Взял увесистый фолиант в руки, полистал страницы. «Мужчины — ладно, с ними все ясно. Простодушный Адам поддался уговорам прелестницы, сотворенной из его же ребра. А вот женщина… Женщина — исчадие ада или ангел во плоти, благословение судьбы или искушение Мефистофеля… Афанасий Петрович свое предупреждение изобразил в автобиографической притче. Ходжаев, тот с горской, чеченской прямолинейностью заявил, что «американский контакт Алиса может быть подспорьем, а может — и провалом». «Французы не дураки, — резюмировал он. — Смотри, как бы не пришлось нам в один прекрасный момент воскликнуть: «Шерше ля фам!» Тебе могу сказать — Коба одобрил твой выбор: «Из этой дочери миллионера можно сделать верного товарища». Подчеркнул слово «можно». У вождя глаз точный. Получится ли? Твой выбор, твоя и ответственность…»