Подарок от Гумбольдта

Передо мной маячила фигура Кантебиле. Я стал думать о нем. Такие люди, как он, легко находят недостатки в моей далеко не совершенной теории зла. Но у меня, американца, действительно есть своя теория? Сомнительно. Он ворвался в мою жизнь оттуда, с бесформенной и малоизученной стороны, где я чувствовал себя чужаком. Ворвался со своим чванством и чудовищными затеями. Странно, что этого негодяя любят дамы. Он обслуживал Полли и собственную супругу, аспирантку, хотя подозреваю, что на эротическом ринге Кантебиле выступает в категории легкого веса. Но большинство женщин ценят в мужчине выдумку, смелость, напор. Так Кантебиле и шел по земному пути в тонких замшевых перчатках, ботинках из телячьей кожи, переливающемся твидовом пиджаке, с «магнумом» за поясом, угрожая застрелить каждого, кто помешает ему. Он жить не мог без угроз. Вчера ввалился ко мне поздно вечером и стал угрожать. Угрозы сказались на работе его кишечника, когда он поймал меня на Дивижн-стрит. Сегодня утром он с угрозами явился к Стронсону. Днем предложил мне убрать Денизу. Да, странное существо этот человек с восковым лицом, горбатым носом римлянина и густой растительностью в ноздрях.

Кантебиле то и дело ерзал на своем сиденье, словно силился обернуться ко мне. Шея у него была так подвижна, что казалось, будто он может повернуться вполоборота и почистить задние перышки. Кантебиле пытался выдать меня за убийцу – что бы это значило? Нет ли во мне чего-то такого, что навело его на эту мысль? Или он пытался вывести меня на свет Божий, перетащить обратно в реальный мир, из которого, мнилось мне, я исключил себя. Говоря попросту, по-чикагски, Кантебиле – готовый кандидат в сумасшедший дом. Я достаточно умудрен опытом, чтобы в предложении заняться любовью втроем – он, я и Полли – усмотреть признак гомосексуальности, но вряд ли он предлагал это всерьез. Надеюсь, его упрячут в тюрьму, хотя полагаю, что он старался что-то для меня сделать. Так или иначе, Кантебиле возник на моем пути в своем грубошерстном твиде, напоминающем рыбацкие сети, словно для того, чтобы вывести меня из тупика и исполнить некое веление свыше. Никто из нормальных и разумных людей не сделает для меня ничего подобного, поскольку я – человек из Чикаго. Но и я не могу быть самим собой с нормальными и разумными людьми. Пример – мои отношения с Ричардом Дурнвальдом. При всем моем восхищении приятелем, мне как-то неуютно с ним. Лучше складывались мои отношения с доктором Шельдтом, но и к нему у меня были претензии чисто чикагского свойства. Когда он распространялся на эзотерические темы, меня так и подмывало сказать: «Кончай плести мистическую чушь, дружище!» Но я ценил нашу близость. Вопросы, которые он затрагивал, имели для меня чрезвычайное значение.

Такие вот мысли текли у меня в полицейской машине. Мне вспомнилось, как Гумбольдт в Принстоне цитировал Ленина. Тот сказал в Смольном: «Голова идет кругом!» У меня тоже голова шла кругом от того, что сейчас происходило, хотя я не собирался основывать тоталитарное государство. Голова шла кругом от нахлынувших эмоций и предчувствий.

Полицейский, конечно, прав: никакой я не убийца. Как он выразился, «ни в жизнь никого не пришьет». Но я словно вбираю в себя других людей, поглощаю их. Когда они умирают, меня охватывает глубокая скорбь.

Я даю клятву, что продолжу их жизненный труд. Но разве не факт, что я добавляю их энергию и волю к своей энергии и воле? Разве я не следил за каждым их шагом в дни их могущества и славы? Разве не любовался их женщинами? Мне уже виделась судьба моей души, когда она попадет в чистилище.

– Держись, Чарли! – сказал, прощаясь, Текстер. Он стоял в своем плаще, держа в руках дорогостоящий «дипломат», зонт с естественно изогнутой ручкой и пакет с осетриной. Я смотрел на него и думал. A plus forte raison[16], что сам я сидел в полицейской машине, то есть шел по стопам Гумбольдта. Двадцать лет назад он попытался бороться со стражами порядка. На него надели смирительную рубашку и повезли в Белвью. По пути у Гумбольдта началось кровотечение. Они старались остановить его. Но что знают о поэтах нью-йоркские легавые? Они имеют дело с пьяницами, грабителями, насильниками, наркоманами, с женщинами, которые рожают прямо на улице. Но как поступить с поэтом, им невдомек. Потом он позвонил из лечебницы по телефону-автомату. Я был в это время в «Беласко», в душной замызганной уборной. «Это тебе не литература, Чарли, – кричал он, – это жизнь!» Не думаю, чтобы силы, престолы, власти и прочие читали стихи. Им не до поэзии. Они заняты. Они держат мир в равновесии. Но когда Гумбольдт воскликнул «Это жизнь!», он имел в виду не ангелов и архангелов, а сырую, натуральную жизнь. Воскликнул так, словно искусство скрывает истину и только страдания человека, сходящего с ума, обнажают ее во всей полноте.

В полицейском участке Кантебиле оставили перед дежурным, а меня повели внутрь.