Подарок от Гумбольдта

Когда они приехали к Литлвудам, мы с Демми были уже там. Кэтлин была бледна как смерть – или чересчур напудрилась? Гумбольдт молчал, не желал ни с кем разговаривать. Он проводил последний вечер в качестве заведующего кафедрой поэзии в Принстонском университете. Завтра весь мир узнает, что Гумбольдт больше не заведует кафедрой, да и самой кафедры нет. Может, уже знает. Да, Рикеттс вел себя благородно, однако не удержался и сообщил эту новость коллегам. Литлвуд делал вид, что ему ничего не известно, и вовсю старался развеселить народ. Его полные щеки раскраснелись. Он был похож на Синьора Помидора с рекламы томатного сока. Волосы у него курчавились. Он отличался светскими манерами. Когда Литлвуд склонялся к дамской ручке, я гадал, что он с ней сделает. В высшем обществе его считали отчаянным озорником. Он бывал в Лондоне и Риме, хорошо знал знаменитый «Бар Шеферда» в Каире. Там он понабрался жаргонных словечек из богатого лексикона английской солдатчины. Передние зубы были у него редкие, но этот маленький физический недостаток только добавлял ему обаяния. Он постоянно улыбался и на вечеринках любил подражать Руди Вэлли, нашему шансонье двадцатых годов. Чтобы поднять настроение Гумбольдта и Кэтлин, я попросил Литлвуда спеть его коронную «Я просто беспутный любовник». Спел он неважно.

Я был в кухне, когда Кэтлин допустила грубейшую ошибку. Держа в одной руке бокал и незажженную сигарету, она сунула другую руку в карман стоящего рядом мужчины – за спичками. Человек был из «наших», мы все хорошо знали Юбэнкса, негра-композитора. Тут же находилась его жена. Кэтлин, кажется, пришла в себя и была слегка навеселе. И как раз в тот момент, когда она доставала спички из кармана Юбэнкса, в кухню вошел Гумбольдт. Увидев жену, он задохнулся от злости, заломил ей руку за спину и потащил во двор. Ссоры между супругами в доме у Литлвудов – вещь нередкая. Народ решил не вмешиваться, но мы с Демми поспешили к окну. Гумбольдт ударил Кэтлин в живот, она согнулась от боли, потом он втащил ее за волосы в «бьюик». Он не мог сразу выехать на дорогу: позади стояла чья-то машина – и вырулил на лужайку, а оттуда на тротуар. Когда он съезжал с бордюрного камня, у «бьюика» от толчка отвалился глушитель. Утром я увидел проржавевшую железяку с торчащей трубой. Она походила на гигантское насекомое. Неподалеку в мартовском, с узорами сажи снегу я заметил туфли Кэтлин. Утро было холодное, мглистое, на кустах белел иней, и синели ветви вязов. Мы с Демми остались у Литлвудов на ночь. Когда гости разъехались, он отозвал меня в сторонку и, как мужчина мужчине, предложил поменяться на ночь женщинами.

– У эскимосов такой обычай, – пояснил он. – Что скажешь, если мы тоже позабавимся?

– Спасибо, не хочется. У нас недостаточно холодно для эскимосских обычаев.

– Один решаешь? Может, хоть у Демми спросишь?

– Она меня поколотит. Хочешь, сам спроси. Но предупреждаю: рука у нее тяжелая. Это только с виду она светская, элегантная, а на самом деле бой-баба.

У меня была причина не стукнуть его самого. Как-никак мы гости. Мне отнюдь не улыбалось тащиться в два часа ночи на станцию и сидеть в зале ожидания до первого поезда. Мне полагалось восемь часов забытья, я не собирался отказываться от этой привилегии и потому залез в постель, постланную на диване в прокуренном кабинете хозяина, где, казалось, еще были слышны веселые голоса гостей. Демми уже надела ночную рубашку и совершенно преобразилась. Час назад, в модном платье из черного шифона, с распущенными по плечам золотистыми волосами, схваченными каким-то украшением, она была молодой воспитанной дамой из родовитой семьи – бывая в нормальном состоянии, Гумбольдт любил каталогизировать основные сословия в Америке, награждая их броскими эпитетами. Демми принадлежала им всем, но он выделял высшее. «Она словно родилась в богатых кварталах филадельфийского Мейн-Лайна. Сначала общинная квакерская школа. Потом Брин-Морский колледж для благородных девиц. Одним словом, класс». С Литлвудом, специалистом по Плавту, Демми разговаривала о переводах с латинского и о греческом каноне Нового Завета. Фермерскую дочку в Демми я люблю не меньше, чем светскую даму – девицу. Сейчас она сидела на постели, и я видел искривленные впадины у ключиц. Когда Демми была маленькая, они с сестренкой набирали в эти впадины воды и бегали наперегонки.

Демми принимала снотворное, но жутко боялась спать.

– Вот щербинка на ногте, – сказала она и гибкой пилочкой начала подравнивать ноготь.

Сидела она по-турецки, выставив вперед голые колени и приоткрыв промежность. Я чувствовал солоноватый женский запашок, химический признак любвеобилия.

– Кэтлин не следовало доставать спички у Юбэнкса, – вдруг заметила она. – Надеюсь, Гумбольдт не сделает ей ничего такого, но все равно не следовало.

– Юбэнкс – старый друг Гумбольдта.

– Старый друг? Он просто давно знает его. Это совсем разное. Ведь это что-то значит, когда женщина лезет в карман к мужчине… Нет, я не целиком виню Гумбольдта.