Подарок от Гумбольдта

Выйдя от Лонгстаффа, Гумбольдт взял такси и помчался в Деревню навестить некую Джинни, девицу из Беннингтона, с которой мы с Демми Вонгель познакомили его. Он забарабанил в ее дверь и сказал: «Это фон Гумбольдт Флейшер. Мне нужно видеть тебя». Хозяйка пустила его, и он с места в карьер предложил ей лечь с ним в постель. Джинни потом рассказывала: «Шуму было – представить не можете! Он гонялся за мной по всей квартире. Я боялась, что он подавит моих щенят». Ее такса только что дала приплод. В конце концов Джинни заперлась в ванной, а Гумбольдт кричал: «Ты понимаешь, от чего ты отказываешься, дуреха? Я же поэт, у меня здоровенный ствол». «Я чуть не померла со смеху, – говорила Джинни Демми Вонгель. – Все равно не почувствовала, какой он там у него».

Когда я спросил Гумбольдта об этом случае, он сказал:

– Мне надо было отметить это событие? Надо. Я думал, беннингтонские девчушки действительно охочи до поэтов. Не тут-то было. Джинни – хорошая баба, но холодышка. Не заводится, понимаешь? Замороженный крем на хлеб не намажешь.

– Побежал искать размороженную?

– Не-е, решил отпраздновать без эротики. Навестил кое-кого из ребят.

– И всем письмо показывал?

– Само собой.

Так или иначе, план сработал. В Принстоне не могли отказаться от пожертвования из Фонда Белиша. Рикеттс был посрамлен, Гумбольдт назначен. И «Таймс», и «Геральд трибюн» поместили красочные отчеты об этой истории. Два-три месяца дела шли как нельзя лучше. Новые коллеги Гумбольдта устраивали в его честь обеды и вечеринки с коктейлями. Гумбольдт и в радости не запамятовал, что мы с ним – кровные братья. «Знаешь, Чарли, – чуть ли не каждый день говорил он, – у меня есть потрясающая идея. Для главной роли в твоей пьесе… Впрочем, нет, Виктор Маклаглен не годится. Он фашист… И надо подумать насчет прав на экранизацию. На днях свяжусь с Орсоном Уэллсом».

Но в феврале попечители Фонда Белиша взбунтовались и грудью стали на защиту интересов монополистического капитала. Представленный Лонгстаффом бюджет отвергли, и тому пришлось подать в отставку. Отчисления на содержание кафедры поэзии в Принстоне занимали одну из самых незначительных позиций отвергнутого бюджета. Но ушел Лонгстафф не с пустыми руками. Ему выделили некую сумму, около двадцати миллионов, дабы он мог приступить к организации своего собственного фонда. На самом же деле они вложили ему в руку самоубийственное оружие.

Итак, Лонгстафф полетел, и вместе с ним полетел Гумбольдт. «Знаешь, Чарли, – сказал мой друг, когда оказался в состоянии говорить о печальном происшествии, – все случилось как с моим папашей, когда его доконал флоридский бум. Еще годик, и он бы разбогател… Я иногда даже спрашиваю себя: может, посылая письмо, Лонгстафф уже знал, что его уходят?..»

– Ни в жизнь не поверю. Лонгстафф, конечно, большой интриган, но человек не злой.

Принстонские коллеги Гумбольдта вели себя по-джентльменски. «Ты теперь один из нас, Гум, – сказал Рикеттс. – Не горюй, где-нибудь наскребем деньжат на твою кафедру».

Однако Гумбольдт предпочел подать заявление об уходе. Потом, в марте, на одной из заброшенных дорог Нью-Джерси он попытался задавить Кэтлин своим «бьюиком». Чтобы спастись, ей пришлось прыгнуть в канаву.

* * *

Теперь я должен, не прибегая к доказательствам, заявить: я не верю, что мое рождение было началом моего первого существования. То же самое относится к Гумбольдту, к любому из нас. Хотя бы по эстетическим соображениям я не принимаю взгляда на смерть, который разделяет большинство человечества и который почти всю жизнь разделял я сам. Я вынужден отрицать мнение, что такая великолепная штука, как человеческая душа, исчезает бесследно после нашей кончины. Нет, мертвые всегда с нами, хотя наша метафизика это отрицает. По ночам, когда люди спят – каждый в своем полушарии, – к ним приходят их мертвые. Наши сны, мысли, мечтания – питательная пища мертвых. Мы – их нивы. Правда, почва на наших нивах неплодородная, и они голодают. Но не будем обманывать себя: на этой земле, которая является школой свободы, мертвые бдительно следят за нами. В другом мире, где порядок вещей проще и яснее, ясность разъедает свободу. На земле мы свободны из-за облачности, ошибок, ограничений, а также из-за красоты, человеческой слепоты и зла. Красота, слепота, зло – непременные спутники свободы. Вот все, что я хотел сказать по этому поводу. Распространяться мне некогда. Масса неоконченных неотложных дел!

В коридоре раздался звонок. Коридор у меня маленький, полутемный. Нажав после звонка кнопку, услышишь по домофону сдавленные восклицания. На этот раз звонил Роланд Стайлз, швейцар. Мои привычки и распорядок жизни забавляли этого костлявого остроумного пожилого негра. Он вышел, так сказать, в полуфинал жизни. По его мнению, я тоже попал в полуфинал. По какой-то неясной причине, как белый человек, я придерживался другого мнения и жил так, будто мне было рано подумывать о смерти.

– Воткните телефон, мистер Ситрин. Вы слышите меня? С вами хочет поговорить ваша дама номер один.