Подарок от Гумбольдта

– У него несколько иной взгляд на Принстон. Ему нужна не академическая должность, а академическое окружение. Вы знаете, так трудно найти свою нишу человеку с тонкой душевной организацией. Университеты начали приглашать поэтов на академические должности. Рано или поздно вы тоже придете к этому. Вам выпал шанс заполучить одного из лучших.

Человеческая память избирательна, но у меня она работает последовательно, методично, не упуская ни единого факта. Я явственно вижу Гумбольдта, натаскивающего меня перед встречей с Рикеттсом. Он приближает ко мне лицо с самодовольной улыбкой – я чувствую жар его щек – и говорит:

– У тебя талант на такие вещи, уж я-то знаю. – Сую нос не в свои дела? Он это хотел сказать? – Такие, как Рикеттс, никогда не выбьются наверх в протестантской стране. Ни в президенты корпорации не попадут, ни в председатели правления, ни в национальный комитет республиканской партии, ни в Бюджетное бюро, ни в Комитет начальников штабов. Рикеттсам суждено оставаться в роли младших братьев, а то и сестренок. Правда, о них заботятся. Могут принять в клуб «Двадцатый век». Но годятся они только для обучения юных Фордов и Фаерстонов – объяснять маленьким балбесам «Поэму о старом моряке». Гуманитарий, педагог, командир бойскаутов, но все равно ноль без палочки.

Вероятно, Гумбольдт был прав. Я видел, что Рикеттс не в силах переспорить меня. Глаза его испуганно бегали. Он ждал, когда я наконец заткнусь. Ему не терпелось закончить разговор. У меня вовсе не было желания загонять его в угол, но за мной маячил Гумбольдт. Я приехал мучить беднягу Рикеттса, потому что мой друг глаз не сомкнул в ту ночь, когда выбрали Айка, потому что психика его не подкрепилась приятными сновидениями, потому что он наглотался таблеток и спиртного, потому что растратил талант, потому что у него не хватало душевной стойкости, потому что был слаб и согнулся под грузом американской прозы. И с чего он взял, что Принстон – заманчивое местечко? Конечно, по сравнению с шумным Ньюарком и убогим Трентоном Принстон – заповедник, курорт, святилище с собственным вокзалом, вязовыми аллеями, зелеными кормушками для птиц. Принстон похож на другой городок, который я посетил как турист, – сербский водный курорт Врнячка-Баня. Нет, трудно найти другой такой уголок. Принстонский университет – это не завод и не универсам, не офис огромной корпорации и не бюрократическое общественное учреждение. Там все заняты каждодневной рутинной работой. Если же вам удается держаться подальше от рутинной работы, считайте, что вы интеллектуал или художник. То есть человек слишком беспокойный, тонкий, трепетный, чтобы восемь часов подряд торчать за письменным столом. Такому человеку нужно заведение высшего порядка.

– Кафедру поэзии для Гумбольдта, – заключил я.

– Кафедру поэзии? Грандиозная идея! – воскликнул Рикеттс. – Я лично обеими руками «за», да и остальные тоже. Правда, есть маленькое «но». Если бы у нас были деньги! Мы же бедны как церковные крысы. Кроме того, это новая административная единица. Для нее нужны смета, штатное расписание. С бухты-барахты такие вещи не делаются. Необходимо приложить определенные организационные усилия…

– Как обычно учреждаются новые кафедры?

– Обычно на частное пожертвование или вклад какого-нибудь фонда. Пятнадцать – двадцать тысяч в год. Программа, как правило, составляется на двадцать лет. С учетом пенсионного фонда это полмиллиона долларов. Таких денег у нас нет, дорогой Чарли. До чего же обидно, что не можем пригласить Гумбольдта. Просто сердце разрывается.

Рикеттс заметно повеселел! Без усилий с моей стороны память вызвала из прошлого его седой бобрик, карие глаза-бусины, розовые щеки.

Вот и все, подумал я, когда мы обменялись прощальным рукопожатием. Отделавшись от меня, Рикеттс стал сама сердечность.

– Если б у нас были деньги! – повторил он.

Я знал, что Гумбольдт пребывает в лихорадочном ожидании, но не спешил. Я стоял на свежем воздухе под кирпичной аркой, и со всех сторон по дорожкам из плитняка и по газонам сбегались ко мне белки-попрошайки. Было ветрено и сыро, ветви в колечках и овалах скупого солнечного света. Бледное лицо Демми Вонгель. Ее пальто с куньим воротником. Ее зовущие, касающиеся друг друга колени и остроносые туфельки, как у сказочной принцессы, ее раздувающиеся ноздри, которые говорили как глаза, и ее жадное дыхание, когда она целовала меня, обхватив за шею рукой в тугой перчатке, и говорила: «У тебя все получится, Чарли. Замечательно получится». Мы прощались на перроне Пенсильванского вокзала. Такси ждало ее на улице.

Гумбольдт вряд ли бы согласился с ней.

Удивительно, но я оказался не прав. Когда я ступил на порог его кабинета, он попросил своих студентов уйти. Благодаря ему они бредили литературой и постоянно толпились около него со своими рукописями.

– Джентльмены, – объявил он, – расписание сдвигается на час вперед. Лекция не в одиннадцать, а в двенадцать. Семинар – в три тридцать вместо двух тридцати.

Я вошел. Он запер дверь. В комнате стоял запах книжных переплетов и табака.

– Ну? – спросил он.

– У него нет денег.