Подарок от Гумбольдта

– Он не сказал «нет»?

– Ты знаменит, нравишься ему, он в восторге от тебя и мечтает видеть тебя на факультете, но на новую кафедру у него нет денег.

– Он так и сказал?

– Так и сказал.

– Теперь он у меня на крючке! Да, Чарли, он попался!

– Каким образом на крючке? Каким образом попался?

– Самым элементарным! Он не сказал «нет», не сказал «ни при каких условиях», не послал тебя к чертям собачьим. Он спрятался за бюджет. Хо-хо! – негромко, не разжимая мелких зубов и словно задыхаясь, хохотнул Гумбольдт, окутанный облаком табачного дыма. Он был похож сейчас на Матушку Гусыню. Корова перепрыгнула через луну, собачонка залилась от смеха. – В условиях монополистического капитала, – продолжал Гумбольдт, – на творческую личность смотрят как на жалкую скотину. Но эта фаза истории кончается… – Даже если это верно – какое это имеет отношение к нашему делу? – Нам с тобой надо кое-где побывать.

– Где именно?

– Потом, все потом… Но ты все-таки молодец. – Гумбольдт начал собирать портфель – он всегда так делал в ответственные моменты. Щелкнул замком, откинул измятую крышку, стал вытаскивать из портфеля книги, газеты, рукописи, пузырьки с лекарствами. От нетерпения Гумбольдт переступал ногами – казалось, будто ему коты вцепились когтями в края брюк. Потом так же торопливо начал запихивать в портфель другие книги, рукописи, пузырьки. Снял с вешалки широкополую шляпу. Подобно герою немого кино, собирающемуся в большой город со своим изобретением, Гумбольдт был готов отбыть в Нью-Йорк.

– Напиши объявление студиозусам. Буду завтра, – сказал он.

Я проводил друга до станции. Но он больше рта не раскрыл – думал. На платформе Гумбольдт вспрыгнул на ступеньку допотопного вагона, сквозь грязное окно помахал мне рукой.

Я мог бы вернуться в Нью-Йорк вместе с ним, поскольку приехал только ради разговора с Рикеттсом. Но когда у человека мания, лучше оставить его в покое.

* * *

Так, удобно растянувшись в шерстяных носках на диване (и попутно подумав, что ноги у мертвецов в могиле – Гумбольдтовы ноги! – ссыхаются, как табачный лист), я, Ситрин, наперекор кипящему котлу жизни, сосредоточенно размышлял над тем, как сорвалась и падала звезда моего вдохновенного вздорного друга. Его талант не пошел ему на пользу, и теперь мне приходилось думать, что делать с талантом в наши дни и в нашем столетии. Как уберечь душу от проказы? Казалось, именно на меня возложена эта тяжелейшая задача.

Медитация протекала обычным путем. Я мысленно пошел по следам Гумбольдта. Вот он выходит в тамбур покурить. Вот он энергично и целеустремленно пересекает громадный зал Пенсильванского вокзала, увенчанный запылившимся стеклянным куполом. Вот он садится в такси. Можно поехать и на метро, но сегодня каждый миг необычен, не имеет прецедента. Необычен потому, что Гумбольдт не может положиться на разум. Разум работает короткими циклами – то он есть, то его нет. Что, если в один прекрасный день разум уйдет и не вернется? Что ему тогда делать? В таком случае им с Кэтлин понадобится пропасть денег. Однажды Гумбольдт сказал мне, что в кресле заведующего кафедрой можно быть полным психом – все равно никто не заметит. Ах, Гумбольдт, Гумбольдт! Ты мог бы стать… нет, у тебя действительно была тонкая натура!

Гумбольдт парил. Им овладела идея дойти до самого верха. Когда он дойдет, там, наверху, при всех изъянах сердечности, моего приятеля встретят, внимательно выслушают и поймут его, Гумбольдта, резон.

Гумбольдт шел к Уилмору Лонгстаффу, знаменитому Лонгстаффу, князю высшего образования в Америке. Сравнительно недавно его назначили председателем нового Фонда Белиша, который богаче Фонда Карнеги и Рокфеллеровского фонда. Лонгстафф распоряжался сотнями миллионов, идущими на образование, научные исследования, искусство, социальные программы. Гумбольдт уже имел синекуру от фонда. На теплое местечко его устроил старый приятель Хильдебранд, плейбой, издатель поэтов-авангардистов, сам поэт. Он заприметил Гумбольдта еще в колледже, пришел в восторг от его стихов и анекдотов, стал опекать и сейчас зачислил редактором в штат «Хильдебранд и компания». Понося патрона, Гумбольдт понижал голос.

– Он даже у слепых ворует, слышал? Ассоциация незрячих присылает в качестве благотворительного жеста карандаши – так он их прикарманивает, представляешь? А сам ни цента ни разу не внес.

Мне, помнится, пришла тогда в голову давняя поговорка: «Бережливость без скупости – богатство без глупостей».

– Так-то оно так, но Хильдебранд все равно жуткий жадина. Попробуй пообедать у него в доме – голодом уморит. Как ты думаешь, почему Лонгстафф платит Хильдебранду тридцать тысяч? Только за составление писательских программ? Я тебе скажу: благодаря мне. Фонд имеет дело не с самими поэтами, а с человеком, обучающим поэтов. Вот и получается, что Хильдебранд гребет тридцать тысяч ни за что, а я вкалываю и получаю всего восемь тысяч.

– Не так уж плохо для левой работы, а?