Поддай пару!

И прямо здесь в этот безупречный день… Да, здесь, вне поля зрения всех, кроме, конечно же, самого Мокрица, на рельсах, по которым должна была проехать Железная Ласточка, вывернув из-за поворота на пологий скат, ведущий к станции, он увидел два маленьких… существа. Кролики, хотелось верить ему, тут полно кроликов… Даже на участке они постоянно попадались под ноги. Но на одно мгновение весь мир замер прямо у Мокрица перед глазами, и он закружился в своей собственной вселенной, откуда выглядывал в настоящий мир.

Вот стояли паровозные амбары, там горожане выстраивались в очередь в ожидании аттракциона, а прямо здесь, на рельсах, лежало будущее железной дороги. Время замедлило ход и сосредоточилось в одном мгновении, и Мокриц был единственным свидетелем чудовищного зрелища. Как будто странная сверхскоростная партия шахмат разыгрывалась у него на глазах.

И вдруг ноги сами понесли его вперед… быстрее, быстрее, слишком запыхавшийся, чтобы крикнуть, он бросился к двум детям, которые сидели на корточках у рельсов, прижав к ним уши и хихикая, потому что те так смешно дрожали и ходили ходуном, так громко, и…

ПРЯМО ЗДЕСЬ, ПРЯМО СЕЙЧАС!

И… мимо…

Мокриц очнулся. В этом был свой плюс. В одно мгновение на него налетела Железная Ласточка и он умер – но вот он лежал и медленно приходил в себя, в белой комнате, где пахло камфарой и другими лекарствами, пахло резко и успокаивающе, и это было живое подтверждение того, что уж хотя бы нос Мокрица остался на своем месте, потому что остального тела он не ощущал вообще.

Приглушенные тихие звуки постепенно приближались и набирали громкость, складываясь в слова, обнадеживающе отчетливые и проникнутые сердечностью. На их фоне проступила фигура в белом халате, объяснявшая:

– Ему то хуже, то лучше, но хуже уже реже, а лучше – все чаще. Крепнет буквально на глазах, переломов нет, хотя приличная пара сапог погибла с концами. Но будет тебе известно, госпожа, даже у нас в больнице уже нашлись люди, которые вызвались скинуться на новую обувку.

Мокриц напрягся, силясь вырваться из полуобморочного состояния и вернуться в здесь и сейчас. Здесь и сейчас на нем не было и живого места, но в то же время на него смотрела Дора Гая. За ней маячил внушительных размеров некто в белом халате, принадлежавший к тому типу людей, которые в юности интенсивно занимались силовыми видами спорта, да и сейчас были бы не прочь, вот если бы только живот был поменьше и кости не ломило.

Жена разглядывала Мокрица очень внимательно, словно проверяя, все ли части тела остались на своих законных местах, а врач ухватил его за руку и громогласно воскликнул:

– Кто-то там тебя бережет, господин фон Липвиг. Как чувствуешь себя? Как твой лечащий врач обязан заметить, что выскакивать на рельсы перед движущимся составом медицинские работники не рекомендуют, чего нельзя сказать об идиотски неосмотрительных проявлениях личного мужества, за что мы все тебе и аплодируем!

Доктор Газон осмотрел Мокрица и спросил:

– Ты сам-то помнишь, что произошло, а, господин фон Липвиг? Ну-ка, давай вставай, посмотрим, можешь ли ты ходить.

Мокриц выяснил, что ходить может, и сильно пожалел об этом. Все тело как будто было одним сплошным синяком, но медсестры помогли пациенту удержаться на ногах и не спеша довели до соседней палаты, за дверью которой, помимо громкого шума, обнаружились две семьи. Они состояли из маленьких детей и заплаканных родителей. Разрозненные фрагменты прошлого в памяти Мокрица с хрустом встали на место и стали разрастаться в одно чудовищное воспоминание; он снова ощутил дыхание просвистевшего над ним паровоза и тяжесть двух малышей, по одному в каждой подмышке. Да нет же, не могло этого произойти на самом деле… или могло?

Но плач и крики вокруг говорили об обратном. Женщины лезли с поцелуями и совали ему деток, чтобы и они сделали то же самое, а мужья в то же время наперебой жали Мокрицу руки. Недоумение клубилось в нем, как паровозный дым, а Дора Гая стояла рядом, украдкой улыбаясь той особенной улыбкой, какая знакома только мужьям.

Эта улыбка не сходила с лица Доры Гаи и когда им удалось наконец вырваться из кольца счастливых родителей и липких детей.

– Не ты ли однажды сказал, дорогой мой, что жизнь, лишенная риска, не стоит того, чтобы жить?

Мокриц потрепал ее по руке:

– Ну, Шпилька, женился же я на тебе, не так ли?

– Ты просто не мог сдержаться, да? Это точно какой-то наркотик. Ты не успокоишься, пока кто-нибудь не покусится на твою жизнь или пока ты сам не окажется в эпицентре катастрофы, от которой, конечно, славный Мокриц фон Липвиг спасется в самый последний момент. Это какая-то болезнь? Что-то врожденное?

Мокриц сделал жалобное лицо, как умеют только мужья и щенки.

– Хочешь, чтобы я перестал? – спросил он. – Если хочешь, я перестану.

Повисла пауза, но потом Дора Гая сказала:

– Вот гаденыш, как же я могу тебе что-то запретить? Если ты успокоишься, ты уже не будешь Мокрицем фон Липвигом!