Подельник эпохи: Леонид Леонов

«Грацианский у Леонова всю жизнь балансирует на кончике иглы, боясь разоблачения своей преступной связи с царской охранкой, – пишет Щеглов, – но это лишь один из возможных случаев, причем самый детективный. Чаще грацианские в жизни боятся разоблачения в более простом смысле, они боятся остаться без облачения в придуманные ими для себя достоинства, ибо тогда-то и откроется бездарная, себялюбивая, скверная их сердцевина».

Но как Леонов мог идти по этому пути?!

В конце концов, если б Леонов решил стать тотально правдивым пред самим собой, он должен был так или иначе связать если не с охранкой, то с белогвардейцами как раз Вихрова, а Грацианского вывести в качестве весьма распространенного советского типажа, эдакого рапповца от лесной науки.

Нет, это было невозможно! Немыслимо.

Наверное, это самое болезненное для художника – когда тебе ставят на вид те недостатки, о которых ты сам знаешь и которые исправить не в силах. Щеглову в каком-то смысле было проще критиковать – причем не впрямую критиковать, а намеками, которые, да, многие тогда уже понимали, и в первую голову – Твардовский, статью Щеглова в «Новом мире» опубликовавший. Но попробовал бы в те времена – а роман писался, напомним, в последние годы правления Сталина – хоть кто-то, кроме Леонова сделать подобный выпад в сторону «левых» ортодоксов.

«Не хлебом единым» Владимира Дудинцева выйдет только в 1956 году, а «Белые одежды» его же, построенные в сущности на той же коллизии, что и «Русский лес» (только вместо лесного хозяйства там биология, а вместо Грацианского – герой, прототипом которого послужил Трофим Лысенко), – в 1987 году.

Леонов Марку Щеглову этой статьи не простил. И когда молодой и, признаем, замечательно одаренный критик умер в 1956 году в возрасте тридцати одного года, Леонов был единственным, кто отказался поставить подпись под некрологом.

– Слишком много крови попортил мне этот молодой человек, – обронил писатель.

И в данной ситуации не знаешь, чью сторону принять: Леонова, который и так сделал максимально возможное в тех условиях, или Щеглова, справделиво потребовавшего невозможного.

Самыми опасными для Леонова в том далеком 1954 году оставались, конечно же, не идеологические и тем более не стилистические претензии, но претензии по существу романа. Происхождение Грацианского и «выспренная» речь героев не так сильно волновали партийное руководство – а вот прямая леоновская атака на маститых лесоводов вполне могла окончиться разгромом книги.

К слову сказать, на неоднозначную трактовку лесных проблем Леоновым Щеглов тоже намекает в своей статье: вот-де, мы сами не специалисты, но говорят, что Леонид Максимович со своим Вихровым и здесь что-то напутал…

Но до прямого партийного вмешательства никто из критиков и литераторов не решался самочинно принять ту или иную сторону в лесных проблемах – как принял одну из сторон сам Леонов. Посему в течение полугода критика романа в глубокий лес не забиралась, а путалась в трех соснах: вот стилистка, вот роль партии, вот Грацианский, вот истеричная Поля… И опять всё то же самое по кругу.

Вадим Кожевников, редактор «Знамени», где роман опубликован, был в те месяцы, как вспоминали современники, на нервах. Полететь могла и его виновная голова: такую крамолу пропустить!

Затаившись, все ждали высшего решения, но его все никак не было. Приступивший к обязанностям генерального секретаря Никита Хрущёв, в отличие от Сталина, книг не читал – это царь Иосиф даже во время войны, или накануне ее, мог дать команду одну пьесу растоптать, а в благодарность за другую лично звонить автору. После его смерти времена наступили иные – до культуры руки доходили далеко не сразу.

Не дождавшись кивка, 10 мая 1954 года в Центральном доме литераторов решили провести обсуждение романа Леонова.

Подготовлено всё было качественно.

Для начала противники Леонова дождались того момента, когда секретариат Союза писателей, где у Леонова сохранялись крепкие отношения со всем «главком», отбыл на съезд в Киев.

Для развенчания романа подобрали (по-видимому, не без закулисных переговоров) хороших загонщиков. Во-первых, Константина Паустовского, писателя признанного и маститого – пусть и в меньшей, чем Леонов, степени. Во-вторых, Степана Злобина, о котором сказать стоит отдельно: далеко не все помнят это имя, а зря.

Биография его была не менее интересна и противоречива, чем леоновская. Родился Степан Павлович в 1903 году, в семье эсеров (мать в 1906-м была приговорена по делу о покушении на генерала Рейнбота к каторге, замененной вечным поселением в Туруханском крае; отец после событий 1905 года тоже был выслан в Сибирь). В 1917-м и сам Злобин пошел по эсеровской дорожке, за что и был арестован большевиками, посажен в Бутырку и отпущен на поруки отца. В 1924 году он снова попал в поле зрения чекистов и опять два месяца провел в Бутырке, но и в этот раз все обошлось – хотя в картотеке неблагонадежных его имя сохранилось.