Подельник эпохи: Леонид Леонов

«Леонида Максимовича ничем нельзя удивить. Однажды мы с Владимиром Солоухиным заехали к нему, вернувшись из Олепина. Там, у родного дома Солоухина, мы обобрали созревший урожай невежинской рябины и, помню, взялись рассказывать Леонову, какое восхитительное варенье, какие настойки получаются из этого редкого сорта русской ягоды, выведенного в прошлом веке на Владимировщине. Хозяин послушал нас, послушал и пригласил в сад. “Вот, смотрите! Вот, а вот еще”, – приговаривал он. Рябины у него оказалось более десятка сортов – и невежинская, и черноплодная, и какие-то еще с черными, сине-сизыми, вишневыми ягодами, а под конец показал совершенно неожиданное: небольшое рябиновое деревце бережно держало на тонких веточках белоснежные кисти плодов.

Привез как-то я в Переделкино из своего жалкого звенигородского питомничка несколько молодых кедров, веймутовых сосен, пообещал сибирскую пихту, но оказалось, что всё это у Леонова есть.

– Ну, а багульник? – спросил я.

– Семья родендронов у меня большая, – засмеялся Леонов.

– А саранка есть?

– Конечно, идемте глянем.

– Бадан? Облепиха? – называл я сибирские эндемики. – Кандык?

Всё это у него было. Может быть, женьшеня все же нет? Леонид Максимович подвел меня под сень густого дерева, где из мягкой лесной подстилки выступали три стрельчатых стебля с зеленым ажурным венцом. Мне хотелось отблагодарить Леонова за несколько редких растений, которые он подарил мне, но как? И все же мне однажды удалось обрадовать его – с гольцов Алтая привез я три живых экземпляра “золотого корня”, не уступающего по своим свойствам женьшеню».

Зимой Леонов прикармливал тех птиц, что добирались до Переделкина или зимовали там. Гости часто заставали Леонова за наблюдением пернатых у кормушек, которые сам он и мастерил, давая волю фантазии.

В крупных емкостях Леонов разводил живность: всевозможных рыб, лягушек; а может, и еще какие потайные звери таились в саду, скажем, детеныш-нос-хоботом, навроде Бурыги.

Чуковский однажды заглянул к Леонову без предупреждения и обнаружил, как тот бормочет и даже негромко зазывает возле воды, а к нему, кивая головами по-над поверхностью, сплылись рыбы, едва руки не целующие своему хозяину, лягушки же не квакают, а воркуют в тон Леониду Максимовичу. На плечах у Леонова сидели птицы, неподалеку расположились совсем не пугливые белки.

– Боже ты мой! – так и всплеснул руками Корней Иванович, видя еще и ежей, сбирающихся к ногам Леонова. – Я сейчас детей приведу со всего Переделкина взглянуть на эти чудеса! Боже ты мой!

– Да вы что! – как застигнутый врасплох ведун, зашипел Леонов в ответ. – Да что вы! Не надо никого ни в коем случае! И сами идите-ка пока, соседушка! Так, так, да. До свидания. Идите-идите…

«Прекрасная память, – продолжает дочь Леонова, – помогала отцу сохранять огромный объем знаний о растениях: их происхождение, подробности о необходимом для нормального развития климате.

Мою неспособность запоминать латинские названия он считал несовместимым с увлечением садом».

Леонов вообще был за введение латыни в школе, считал, что это дисциплинирует интеллект и сознание. Сам он в этом смысле обладал удивительными способностями.

Известна одна история, случившаяся в декабре 1963 года в Японии. Едва ли не в каждой мировой столице Леонов сразу шел в ботанический сад, так поступил и в Токио. Надо сказать, что в то время Леонов в Японии стал писателем едва ли не культовым. В 1953 году там вышло «Нашествие», первая его книга на японском языке, показавшаяся близкой читателю Страны восходящего солнца своим самурайским духом. Следом перевели «Русский лес», и этот роман на какое-то время обрел популярность почти всенародную. После первого издания его в 1955 году роман переиздавали в 1958-м, 1959-м, 1960-м, 1961-м… Япония была не социалистической страной – и переводили, а тем более переиздавали там лишь то, что действительно пользовалось интересом и спросом. В декабре 1963-го, когда Леонов попал в Японию в составе писательской делегации, готовилось уже шестое издание «Русского леса» и переводился роман «Вор».

В Ботаническом саду Токио Леонов разговорился садоводом по поводу одного растения. Леонид Максимович назвал его Pancratium speciosum, что означает панкрациум прекрасный: есть такое вечнозеленое чудо с крупной луковицей бежево-коричневого цвета, с оттянутой шейкой, родом с Антильских островов.

– Леонид Максимович ошибается, – ответил японский садовод, – это не Pancratium speciosum, а Pancratium illiricum!  – он имел в виду панкрациум иллирийский, внешне, прямо скажем, несколько напоминающий первый.

– Нет, – мягко сказал Леонов, – это “Pancratium speciosum”.

Садовод обиделся и принес японскую ботаническую энциклопедию с изображением цветка.

– Это всё равно Pancratium speciosum, врет энциклопедия, – сказал Леонов, и тут, как сам вспоминал, впервые увидел, как японец бледнеет, не веря ушам своим.

– Такого не может быть, – сказал японец шепотом.

– Энциклопедия японская? – спросил Леонов.