Подельник эпохи: Леонид Леонов

Все названные причины на разных этапах леоновской жизни имели серьезное значение, мы в этом уверены.

Но главная причина очевидного и многолетнего леоновского разлада с Церковью все-таки в другом.

Леонова всегда, с самой ранней юности мучило мрачное, медленное чувство богооставленности.

И в этом смысле непреходящее леоновское раздражение на служителей Церкви – это всего лишь самая простая возможность заявить Создателю о своей обиде: Боже мой, зачем ты оставил меня?

Помните, как у Есенина: «Навсегда простер глухие длани/ Звездный твой Пилат./ Или, Или, лама савах-фани,/ Отпусти в закат».

У Леонова почти о том же, схожая мелодия. Только если с поэзией Есенина случилось необъяснимое чудо, когда даже богооставленность его кажется теплой, щемящей, – у Леонова все иначе. Его богооставленность – ледяная, жуткая.

Он страдал от этого. Но его дерзость с Тем, Кто свыше, и с теми, кто хранит Его дом здесь, – была не только пожизненной западней для Леонова, но и его забавой тоже.

Вспомним навскидку, как служители веры описаны в прозе Леонова.

Все примеры приводить не станем: их сотни. Но вскользь по главным сочинениям пройдемся.

Читаем «Барсуки», первый роман. Умирает один из героев, Катушин, его отпевают: «На носу у чтеца сидели катушинские очки. <…> Серебряное кадило кривошеего попа с жадностью пожирало катушинский ладан. Становилось сизо от дыма. Дьячок спешил, словно разбитая таратайка с горы».

Наконец отпели: «Кривошеий поп снимал ризу и обстоятельно расспрашивал чернобородого Галунова о катушинском конце. Свечи гасли, темнело».

Привезли покойника на кладбище: «Кладбищенский батюшка, олицетворение земного уныния, рассыпаясь на верхних нотках, изобразил надгробное рыдание и помахал потухшим кадилом».

О, как едко мстительное перо леоновское! «…разбитая таратайка… кривошеий поп… изобразил надгробное рыдание…»

Или вспомним, как старик Быхалов хотел перед смертью завещать одному монастырю 17 тысяч рублей.

В первом издании «Барсуков» история начинается так: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые».

В последнем собрании сочинений, выходившем в 1981–1984 годах, фраза расширена: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые, ангелы и хряки».

Мало, видите ли, Леонову, что они «тонкие и толстые»!

«…У всех равно были замедленные, осторожные движенья и вкрадчивая, журчащая речь, – продолжает Леонов. – Иные пахли ладаном, иные – мылом, иные – смесью меди и селедки».

Это ж просто омерзение берет, когда представляешь эту делегацию…

Посещения деда Быхалова монахами в «Барсуках» закончились так:

«Однажды, в конце октября, сам монастырский казначей пришел, сопровождаемый двумя, меньшими. Был казначей внушителен, как колокол, а шелковая ряса сама собой пела об радостях горних миров, а руки были пухлы и мягки – гладить по душам пасомых. Весь тот день намеревался провести Зосим Васильич в тихих беседословиях о семнадцати заветных тысячах и о человеческой душе. Спрашивал казначей, обдумал ли Быхалов свое отреченье от тлена. Интересовался также – в бумагах ли у Быхалова все семнадцать или просто так, бумажками… Грозил погибелью низкий казначейский баритон, журчал описаньями покойного райского места.

Гладя себя по волосам, повествовал казначей не слышанное ни разу Быхаловым преданье о Вавиле. Жил Вавило и ел Вавилу блуд. Ушел в обитель, но и туда вошли. Тогда в самом себе, молчащем, заперся Вавило и замкнулся засовом необычайного подвига. Но и туда просочились, и там обгладывали. И вот в одно утро бессонный и очумелый ринулся Вавило на беса и откусил ему хвост. А то не хвост был, а собственный уд…

…И распалилась Быхаловская душа. И уже примерял в воображеньи рясу на себя Зосим Васильич, и уже гулял в ней по монастырскому саду, где клубятся черемухи в девственное небо всеблагой монастырской весны. Там забыть о напрасной жизни, забыть о сыне, сгоревшем от буйственных помыслов, там утихомириться возрастающему бунту Быхаловского сердца.

Было даже удивительно, как неиссякаемо струится из казначея эта сладкая густая скорбь… Как вдруг икнул казначей. Зосим Васильич вздрогнул и украдкой огляделся. Один из меньших монашков зевал, а другой вяло почесывал у себя под ряской, уныло глядя в окно.

– Что… аль блошка завелась? – резко поворотился к нему Быхалов.

– Новичок еще у нас… на послушаньи, – быстро сообразил казначей, строгим взглядом укоряя монашка, покрасневшего до корней волос. – Из таких вот и куем столпы веры!..

– Ну, брат, как тебя ни куй, все равно мощей не выйдет!»

В итоге Быхалов не дал денег монахам.

Характерно, что в первом издании «Барсуков» фрагмента про одного почесывающегося монаха, а второго зевающего – тоже нету. Это Леонов потом уже приписал, когда советская антиклерикальная пропаганда почти сошла на нет, и он мог вообще все подобные места вырезать нещадно. А он их, напротив, дополнял, дописывал!