Подельник эпохи: Леонид Леонов

Леонов и Есенин несколько раз мельком встречаются. Сохранилась записка Есенина, адресованная писателю Ивану Касаткину: «Если ты свободен сегодня, то заходи вечером. Посидим, побалакаем. Будет Леонов. Приходи с женой. Соня оч. просит». Соня – это последняя жена Есенина, внучка Льва Толстого, Софья Андреевна, которую он «увел» у Пильняка.

Творческая жизнь Леонова в ту пору складывается замечательно: в ноябре 1925-го он по просьбе Станиславского переделал неопубликованный «Унтиловск» в пьесу. Станиславский очарован Леоновым и в сочинение его, как вспоминают современники, «влюблен».

– В Леонове что-то есть такое… леоновское! – произносит тогда именитый режиссер запомнившуюся многим колоритную фразу.

Для постановки «Унтиловска» был приглашен режиссер Василий Сахновский. В пьесе задействовали театральных звезд первой величины: Москвина, Добронравова, Ливанова. На начальном этапе репетиций одну из главных ролей играл друг Есенина – Василий Качалов, тот самый, чьей собаке посвящено гениальное «Дай, Джим, на счастье лапу мне…».

В декабре Леонов начинает перерабатывать в пьесу своих «Барсуков» – для театра имени Вахтангова. В том же месяце он устраивается на работу в литературно-художественный совет Госкино.

У Есенина, напротив, дела безрадостны: 26 ноября он ложится на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета, 21 декабря сбегает из нее и спешно собирается в Ленинград.

Леонов случайно встречается с Есениным за пять дней до смерти поэта. Снова на квартире Галины Бениславской, и в этой истории вновь фигурирует несчастная гитара. Есть основания предполагать, что две эти истории, рассказанные несколькими мемуаристами и крайне скупо самим Леоновым, являются на самом деле одной, за давностью лет распавшейся в сознании современников.

Итак, Леонова ждали, ему открыла Бениславская.

Сам Леонов рассказывал, что в момент его прихода Есенин был вдвоем с писателем Иваном Вольновым в комнате. Было слышно, как Есенин рыдает и клянет жизнь, жалуясь Вольнову.

Заслышав голос Леонова, Есенин вышел из комнаты, внутренне расхристанный, взбудораженный, с мокрым лицом.

– Как он себя чувствует? – спросил Леонов у Бениславской в то мгновение, когда Есенин выходил.

– А вы, а вы как меня чувствуете?! – закричал Есенин.

В руке его был гриф разломанной гитары, и, размахивая им как кнутом – струны со свистом носились перед лицами стоявших в коридоре, – Есенин начал стегать пространство вокруг себя.

По другой версии, они были с Леоновым в комнате вдвоем, и там Есенин вдрызг разбил гитару об пол, а потом размахивал остатками грифа, выкрикивая иступлено:

– Ничего ты, Лёня, не знаешь!

Что это было? Безадресная истерика стоящего на грани, измученного, исстрадавшегося поэта? Или это напрямую касалось Леонова: Есенин, видя пред собой человека родственного, схожего, близкого во многом, вдруг болезненно остро понял, что тому еще жить и жить, и цвести, а ему – уже нет?

…Леонов никогда не сомневался в самоубийстве Есенина. У него были для этого основания: он его видел.

Малоизвестный факт: на следующий день после самоубийства Есенина вместе с писателем Владимиром Лидиным Леонов отправляется к члену Политбюро ВКП(б) Троцкому. Писатели просят Льва Давидовича выступить на похоронах Есенина. Троцкий отказал, но вежливо – даже лично проводил гостей на улицу.

В 1927 году Троцкого сняли со всех постов, в 1929-м отправили в ссылку, и Леонов, естественно, о том своем визите напрочь «забыл».

Следующая встреча Леонова с Есениным состоялась уже во время прощания. Гроб с Есениным стоял в Доме печати, у гроба оказались втроем: Леонов, Всеволод Иванов и Сергей Буданцев, известный в те времена литератор.

«Спрашивали друг у друга глазами: “Кто это?”» – рассказывал Леонов: Есенин был неузнаваем.

Буданцев наклонился к Леонову и спросил: «Кто следующий?», неожиданно кивнув на Иванова.

Леонов такую страшную шутку не поддержал, смолчал.

Следующим, впрочем, оказался сам Буданцев: в апреле 1938 года он был арестован и спустя два года умер на Колыме. Иванов пережил и 1937-й, и Отечественную войну. А Леонов пережил всех.

В 1985 году, спустя шестьдесят лет после смерти Есенина, он вспомнит в разговоре, как в те зимние дни они втроем разглядывали посмертную фотографию поэта, только вынутого из петли: «Лицо красивое, удивленное, с трагическими бровями. Каждый понимал, что на это нельзя смотреть, но невозможно было отвести глаз от этого страшного откровения».

«Всё это припомнилось мне позднее, при вести о гибели Павла Васильева, – продолжит Леонов. – Он также был поэтом непростой русской судьбы, также безоглядно шел навстречу гибели, правда, уже на “огонек” тогдашнего российского “аутодафе”. И позже такое же впечатление, как от есенинской фотографии, я вынес от посмертного снимка Зои Космодемьянской, напечатанного в “Правде”. С тех пор они как-то связаны у меня внутри, как будто вместе брошены на разъезженный снег газетной полосы…»