Подельник эпохи: Леонид Леонов

В 1969 году литературовед Александр Овчаренко записывает за Леоновым: «Сталин — часть нашей трудной, тяжкой, но исторически обусловленной судьбы. И писать о ней надо так, чтобы никому не дать повода ни для злорадства, ни для хихиканья, ни для плевков в нашу священную кровь. При всех наших ошибках, драмах, мы накопили такие психологические богатства, какими не располагает ни один народ в мире. Они, эти богатства, дают нам право на благодарное уважение человечества. И о наших трагедиях писать надо так, чтобы они вызывали благоговейный трепет, чтоб пред ними человечество снимало шляпу, памятуя, что это наша кровь, наши слезы, наши горести, наша вера; наше уважение к ним должно быть тем сильнее, что, проходя через них, мы принесли победу миру все-таки».

В дневнике за 1970 год литературоведа Натальи Грозновой есть еще один пересказ слов Леонова: «Сейчас плевки и оплеухи в адрес Сталина. Это чушь. <…> Мы еще не изучили и не поняли, на каких координатах прошло это очень серьезное явление».

Она же записывает в мае 1971-го: «Сталин понимал, что “Братьев Карамазовых” нельзя печатать: в “Великом инквизиторе” — секрет того, как пользоваться, как управлять человечеством. Сталин — единственный, кто заслуживает большой литературы».

И, согласно Грозновой, в мае 1980-го Леонов вновь говорит: «Сталин не зря заказывал литературе параллели с Иваном IV и Петром I. Сталин понимал, что он чужой человек, сидит в Кремле… Но он не страдал от этого, а стремился преодолеть. Это единственная по-настоящему шекспировская фигура в нашей революции».

И разброс лет, и усложнение характеристик говорит, что тема эта мучила его неотступно.

Леонов не хотел упрощения, презирал огульное издевательство над теми временами, но с каждым годом все тверже понимал, что никакого оправдания тоже не получится. Отсюда произнесенные Леоновым еще в начале 1970-х слова о том, что способы правления Сталина имеют прямое отношение к заветам Великого инквизитора.

В 1988 году Леонов скажет о Сталине: «Все эти слова “страшный”, “жестокий” и т. п. по отношению к таким людям неприменимы. Шекспировские характеры не определяют отдельной доминантой. В древние времена изобретались более точные определения вроде — “бич божий”».

Подобным образом, вне человеческих понятий, пытается осмыслить Сталина Леонов и в «Пирамиде».

И уже не важно, насколько образ реального Сталина соответствовал образу романному (а он, естественно, мало соответствовал). Леонову было нужно вычислить эту фигуру на координатах большого бытия — настолько большого, что оно перехлестывает через собственно человеческую историю.

Сцена беседы главного героя «Пирамиды» ангела Дымкова со Сталиным — одна из самых последних в книге, и такое ее расположение многозначно.

Разговор со Сталиным будто венчает всё случившееся в романе — все те поиски и метания, что характеризуют всякого героя книги.

Кажется, что ощущение опустошенности и ужаса, тщетности человеческих попыток разгадать смыслы своего бытия должно как-то, как угодно разрешиться в той сцене, где разговаривают посланник неба и тиран (впрочем, Леонов именует Сталина Хозяином, с прописанной буквы).

Сталин говорит Дымкову, что главной темой их разговора станет «древняя боль земная», которую необходимо преодолеть. Но если христианство обещает окончательное преодоление этой боли за порогом жизни, то Сталин ставит пред собой задачу прижизненного освобождения от нее.

«Я обрек себя на труд и проклятье ближайшего поколения», — понимает Сталин.

Размышляя о смысле Революции, Сталин приходит к выводу, что материальное равенство не способно принести человечеству удовлетворения.

Но что тогда?

«…Глядя сверху, — уверен леоновский Сталин, — человек гадок для самого себя как самоцель, а хорош как инструмент для некоего великого задания, для выполнения которого дана была ему жизнь, и нечего щадить глину, не оправдавшую своего главного предназначения…»

«Штурм больших твердынь, — продолжает он, — удается лишь в случае, когда подвиг становится для участников единственным шансом возвращения к жизни. Смерть не освобождает нас от исторической ответственности за выход из строя, разве только от трибунала. Рабочие сутки в двадцать четыре часа расценивать как злостный саботаж и дезертирство».

Согласно Сталину — человеку, достигшему небывалого могущества и возведшего империю, которая встала, как сказано в «Пирамиде», «превыше хребтов Гималайских», — последней твердыней, которую придется штурмовать, является человеческий разум.

Именно разум не дает достичь не только материального равенства, но равенства тотального, абсолютного, необходимого человечеству, дабы не взорваться по причине раздирающих его противоречий.

И Сталин решает призвать на помощь ангела Дымкова — о котором всё знает с самого начала прибытия того на землю.

Это и есть та самая западня для посланца небес (именно так — «Западня» — называется третья, последняя часть «Пирамиды») — очеловечившийся, он и выполнить просьбу Сталина не может, и вернуться на небо не в силах!

Фактически, Сталин пытается соблазнить ангела на еще один бунт против Бога.