Подъезд

Что касается Артемки, то он действительно «шарахался» тем вечером с ребятами, а нагулявшись, отправился домой. Тут-то его и перехватили. Кто-то притащил его в наш подъезд, довел до четвертого этажа (соседи, прекрасно видевшие меня с Лехой, его не заметили — они умели замечать только то, что надо), открыл электрощит и сунул его туда руками. После этого Артемке еще оставалось время немного подрыгаться перед кончиной.

Они дежурили, и ничего не происходило. Как только дежурство снималось, следовало очередное убийство. Тип, если он действительно существовал, действовал безошибочно. Он ни разу не повторился, и каждая новая смерть являлась в некотором роде маленьким шедевром. Они опять оставались на дежурство, и все прекращалось.

Не помогало ничего — ни ножи, запрятанные возле двери, ни засовы, ни строгий контроль. Как правило, внуки моих соседей жили отдельно, с родителями, а родителям приходилось постоянно отлучаться куда-нибудь — на работу, в магазин, в гости. Как тому человеку удавалось выманивать перепуганных детей из квартир? Какие коврижки были припасены у него, если при этом забывались напрочь все родительские наставления? И зачем, черт побери, он притаскивал мертвые тела (или живые) к квартирам пенсионеров? Что действительно приносило ему истинное наслаждение: убийство детей или наблюдение, как жители моего подъезда один за другим сходят в могилу?

Когда в подъезде не осталось уже никого, кроме меня и деда Павла со второго этажа, дело закрыли. Все мои соседи, если чудом не оказывались в больнице, отправлялись в мир иной. Я поражался, почему они не бегут из этого дома сломя голову. Но потом вспоминал про их возраст, и мне все становилось понятно. Все они слишком прочно осели в своих квартирах, чтобы коренным образом менять место жительства. Легче было умереть. И принять смерть молодых.

Его не нашли. Да и не могли найти. Я думал, почему же он пощадил нас двоих, а потом вдруг резко до меня дошло: у нас нет внуков. Дед Павел жил один, без родственников, я еще не успел обзавестись даже детьми. Вот так мы и остались в живых. Можно сказать, нам повезло, как ни дико это звучит.

Осталось много неясностей, объединенных в одну черную тайну. «Благодушный» подвел правильную черту: Артемку шлепнули именно здесь, на четвертом этаже. Я представлял, как бы я себя вел, если бы мою руку какая-нибудь сволота сунула в электричество. Несомненно, я бы завопил что есть мочи, как вопил тогда, в детстве, столкнувшись с подъездным чудовищем. Почему же никто ничего не слышал? Почему дядя Федор продолжал валяться в своей койке, словно ничего не происходило? Или же Артемка впрямь не издал ни звука? До какой же степени нужно напугать человека, чтобы, чувствуя скорейшее наступление кончины, он оставался нем как рыба? К тому же его ведь тащили по улице к нашему подъезду! Он что, на поводке шел?

И еще: какого черта перегорали лампочки?

В конце концов, я перестал ломать голову. Вновь сформировавшееся слово в центре мозга помогло мне оттолкнуть все логические доводы. Подъезд. Только подъезд мог содеять подобное. Он ждал много десятилетий, прежде чем начать свою игру. Не исключено, что он ожидал именно меня.

9

Страшная зима исчезла в водостоках и в земле. Наступила весна, а за ней и лето. Мы продолжали жить одни в подъезде: я и дед Павел. Остальные квартиры оставались пустыми. Теперь они принадлежали детям тех, кто в них здравствовал еще полгода назад, но я крупно сомневался, что они захотят тут жить. И продавать или менять их тоже не спешили.

После последнего убийства, когда перегорели очередные лампочки, я не стал их вставлять. Мне было плевать на темноту, к тому же весной темнело поздно. Хотя и раньше, как я уже говорил, шорохи соседей никогда не доставляли мне неудобств, теперь я был просто поражен мертвой тишиной в подъезде. Даже находясь дома и слушая музыку (теперь-то я мог себе это позволить), я не переставал ощущать эту тяжесть. Подъезд стал каким-то жутко стерильным. И мне все меньше и меньше хотелось возвращаться домой.

Я подумывал перебраться к Людке — той самой, что когда-то мыла у нас полы. Я случайно столкнулся с ней на улице, и она пригласила меня на чашку чая. Я не мог удержаться — выложил ей всю эту историю, от начала до конца, присовокупив свои собственные догадки. Умолчал я лишь об одном: о странной связи теперешних событий с тем поздним вечером, когда мне было семь лет, и я поднимался по лестнице после наспех сочиненной Серегой истории. Поймите, мне нужно было с кем-то поделиться, даже рискуя прослыть психом. До Людки, конечно же, доходили слухи — такое не могло остаться незамеченным, — но я придал им реальный оттенок. После этого я остался у нее. И теперь захаживал к ней все чаще и чаще.