Подгоряне

Держала овец, стригла их, пряла шерстяные нитки, устанавливала в избе ткацкий станок, ткала на нем ковры. Из шести сыновей, которых она рожала очередями (сперва — трех подряд, затем, после небольшой передышки, еще трех), в родительском доме остался один лишь мальчик школьного возраста.

Остальные поженились, отделились, разлетелись по белу свету. Дочерей у Аники не было. Но Аника продолжает ткать ковры. Каждый год ткет.

Бадя Василе не забывает похваливать женино рукоделье. Он вообще все хвалит у себя. Хвалит дом, телевизор в доме. Хвалит трех гусынь с выводками пушистых гусят, которые с жадностью набрасываются на свежий осот или молочай, вытряхнутый из мешка. Хвалит свой острый топор, может сорваться с места, выскочить куда-то и вернуться с плотничьим топориком. Хваля, перескакивает с одного предмета на другой. Потом вдруг задумается. И я вижу, что он силится что-то припомнить; не замечая того, мучает в руке кусочек мамалыги.

— К бензину меня теперь и калачом не заманишь! — встрепенувшись, решительно объявляет он. — Правда, с ликвидацией района ездить за почтой стало далековато. Но к бензину не вернусь ни за какие деньги!

А ведь когда-то он вовсю расхваливал свою работу и на бензозаправке.

Там он сидел на одном и том же месте круглый год, зимою и летом. Туда подъезжали грузовики и тракторы. Бадя Василе отпускал им бензин и солярку.

Зарплата у него была постоянной во все времена года. Чем не житье! Работенка что надо!.. Однако с каких-то пор у заправщика стала кружиться голова.

Доктора сказали баде Василе, чтобы поскорее убрался подальше от бензина и солярки. Получив на фронте контузию, бадя Василе долго мучился головной болью. В конце концов боль эта прекратилась, но бензиновые пары вновь возбудили ее.

— И я опять вернулся на почту, — рассказывал сосед. — На кой черт мне бензин и солярка! Не приведи господи иметь с ними дело! Возле той заправочной и трава не растет. Не поверишь — у меня даже борода начала редеть, волосы на голове стали выпадать. Еще немного — и облысел бы совсем, как та площадка у бензохранилища. Ходил бы с голым, как у Вырлана, черепом. Ей-богу!

Подобно ребенку, бадя Василе, похоже, верит в то, о чем говорит, забыв, что и голова, и подбородок у него обросли дикой густой волосней. Особенно борода выделялась, была точь-в-точь как черный войлок. Именно непомерная густота волос на голове и на подбородке бади Василе дала моему дедушке повод прозвать соседа Арапом. Такому человеку вряд ли стоит опасаться того, что облысеет; эта беда будет обходить его стороной до самого смертного часа.

Что бы ни хвалил бадя Василе, он хвалил совершенно искренне, с наивностью ребенка, несокрушимо убежденного в том, что является обладателем самой лучшей игрушки на свете, что ни у кого таких игрушек нет и быть не может. Исключительное жизнелюбие руководило этим чернобородым мужиком. И каким счастливым должен быть человек, которому почти все нравилось в жизни на грешной нашей земле! Он был доволен, и доволен сполна тем, что имел, тем, чего достиг в жизни, тем, что сделал своей единственной рукой.

— С некоторых пор мамалыга стала редкой пищей. Иные уже забыли, что есть ее надо, пока горячая, — говорила между тем Аника и поторапливала нас: — Ешьте, ешьте же поскорее. Холодная мамалыга — это уже не еда, никакого вкуса в ней нету.

Бадя Василе поддержал жену:

— Давай отведаем. Эта мамалыга из нашей кукурузы, из желтой. Лучше нее не бывает. Белая, совхозная, водяниста, только на корм скоту и годится.

Мамалыгу он мог бы и не хвалить; она сама хвалила себя, была золотисто-желтой, как апельсин. Когда ее освободили от полотенца и разрезали ниткой, по всей избе повеяло теплым, душистым степным запахом, вобравшим в себя ароматы множества разных трав. Мы трапезничали в касамаре, в горнице, потому что другая комната почти целиком была занята ткацким станком Аники.

Хозяйка распахнула оба окна, и ветер легонько колыхал занавески, принося с улицы то свежий воздух, то зной жаркого дня. Нельзя было оторвать глаз от занавесок, украшенных цветными вышивками, и я любовался ими, наслаждаясь и дуновением ветерка, прилетевшего с полей и дальних лесов.

Домой я не торопился. Любое изменение в моем нынешнем положении могло явиться лишь из сумки почтальона, то есть от бади Василе. Впрочем, сегодня на рассвете отца вызвали в Калараш, новый райцентр, так что мог и он привезти оттуда какие-то известия для меня. Но я не питал на это особых надежд. Отца вместе с директором, секретарем парткома и главным агрономом часто вызывали в район, но никаких новостей оттуда вместе с ними ко мне не приходило. Сидеть же дома в одиночестве было невыносимо тяжко, даже думать было лень; свинцовая полудремота наваливалась на голову, реальный мир в коротких сновидениях перемежался с нереальным, призрачным. Чего я тут жду?