Подкарпатская Русь (сборник)

Лишь один он знает проклятое то. Так он уж как-нибудь да не выдаст себя. Сбережёт. Разве, может, когда ненароком во сне откроет рот?

«Не-ет… Оттеперь надобно спать одному, обязательно только одному. Один чтоб в комнате… Ни тени чтоб чужой!.. Постой… И что ж теперь? Довеку страх огородит мои дни? А-а, страх… Не высовывай язычок на себя и будь спокоен!»

Поднялся Иван духом, высмелел, гаркнул в трубку от полноты чувств:

– Я спокоен уже сейчас!

– Насчёт чего ты, сынок, спокойный? – спросила сквозь слёзы баба Любица.

– Вам этого не постигнуть, – с нажимом ответил он.

Больше не слушая, что говорила старуха, и, опустив трубку к коленке, он с любопытством загорелся выяснить, что бы он получил, пристынь он у отца.

– Ба-аб, – Иван снова поднёс трубку к уху, – а что там за ферма была у нянька?

– Не ферма… Одно званье, сыно. Не своя… Помирал один, так отказал… Они приятелевали. Разом приехали, разом побирались по миру. Товаришок так и не оженився.

Перед смерточкой просил нянька: «Хочу, чтоб только русин… карпатец закрыл мне глазыньки. Сделай, будь ласка, а я тебе всё своё отпишу». Исполнил нянько, как приятель просил…

– И получил что?

– Бедную хатку под городом. Заколотил, зашил досками окна. А коров – не дай Господь, попортятся! – за так отдал тамошнему соседцу приятеля.

– Коров, коров сколько?

– Не то три, не то четыре…

– Бож-жечко… м-мой!.. – сражённо прохрипел Иван, роняя трубку.

Трубка свисла на туго крученном чёрном шнуре со стола.

– Иваша… Сыночок… Иванко… – бесприютно, пропаще звала баба Любица из трубки, что маятно покачивалась.

Не слыша её, заметался Иван по комнате, потерянно рассуждая сам с собой:

«Как я м-мог? Ка-ак?.. Неужели нянько отошёл с последней мыслью про меня, что на три рогатины я чуть было не сменял всё? Ах, нянько, нянько… Да не сбирался я ничегошеньки менять! Да и что на что менять? Горшок на глину? Да у меня у самого дом полная хрустальная ваза… У самого корова, тёлка, бычок, овцы, гуси… У самого ферма!.. Тогда, спросите, на что было затевать тот распроклятый кладбищенский балаганко? Простите, нянько, виноват. То была всего лишь игра… Всхотелось, подожгло глянуть, а как оно поведёт себя батенько, узнай, что его сын ладится стать невозвратцем. Добре подсыпали Вы мне ремня, до смерти останутся рубцы на сердце… Ка-ак славно сделали! Я обрадовался за Вас… И вперекор себе и дальше понёс чепуху, втягиваясь всё глубже в игру, желая слышать Ваши ответы, залепетал про то, что дети могут жить где ни вздумай, – с отцом ли, с матерью ли. Это их воля, их право. Выбирай! И на мои «доводы» Вы, приговаривая сквозь слёзы: «Сыну надобно повсегда жити тамочки, где мати, где Родина…» – жгучим ремнём крепонько вбивали в меня убедительные советы. Я был рад за Вас… И мне жалко было Вас в слезах… Одначе не мог я сознаться, что играю с Вами и продолжал гнуть комедию… вплоть до сегодня… Не хватило во мне духу остановиться, сказать всю правду. А правда та… Кто, может, невольно в самом начале нашего гостеванья подал знак к этой игре? Вы. А я весь в Вас, я Ваша кровь – я и подхвати… В этом вся моя вина перед Вами. Простите, нянечко, и спасибо за урок, хотя и ненужный. Вы «уберегли» меня от страшного, гнилого шага, что я и не собирался делать. Зато я увидел, какой Вы настоящий русинец. Это только больная тень Ваша была там, а весь Вы здесь… Зачем мне было тиранить, казнить Вас своей проверяльщиной? Каюсь, я и себя вымучил, загнал этой дурьей игрой самого себя в чёрт те какие дебри… Что только мне ни мерещилось… Какие только страхи не жгли, не били меня… Кажется, только сейчас я начинаю приходить в себя, начинаю понемножку понимать и Вас, и себя… Я снова дома… И как горько, – Иван покаянно обошёл глазами стены, раздольный заоконный сад в рясных завязях плодов, – и как горько, что всего этого Вы никогда уже не увидите… нянечко, родненький нянечко… А… Знайте, знайте, милая мамко Любица, какой чудный, какой ясный был человек наш нянечко-о!..»

Рассвобождённые слёзы тяжело закрыли Ивану глаза.

Подлетел к столу, схватил трубку – уже разъединили!

Забарабанил по рычажкам, немедля требуя соединить опять с Калгари.

Тут тревожно постучали в дверь.

Не выпуская из руки трубку, он ватно подошёл к двери.

Услышал насторожённое дыхание. Наверняка все дома. Соседи ещё набежали.

В нём начал пухнуть сосущий, какой-то давящий, иезуитский ужас.

– Алё… Алё… Алё… – изношенным голосом звала телефонистка.

Иван не отвечал ей, не убирая загнанного взгляда с крючка.

«Откинуть крючок? В самом деле откинуть? А что я, иван-покиван[84], скажу им всем? Что?»

В центре Европы Роман о странностях любви

Без хлеба и любовь умирает. С золотом, как с огнем: тепло и страшно.

Русинские пословицы

1

Первый звон – чертям разгон.

Цвёл июль, макушка лета.

После долгих, уже ненужных, пустых дождей наконец-то вкоренилась ясная погода.

В солнечное утро звено Марички вышло на подкормку кукурузы, что доставала уже до пояса.