Подкаст бывших

После твита Сафрон Шоу мы забираемся на девяносто седьмую позицию в пятницу днем и находимся там все выходные. Твит замечают Mary Sue, Vulture и подкаст НОР о поп-культуре. Количество моих подписчиков подскакивает до трех, пяти, восьми тысяч. Я больше не поспеваю за оповещениями, и в какой-то момент хэштег «шайминик» попадает в «актуальное».

Просто с ума сойти.

В понедельник мы празднуем. В девять Кент приносит пончики, в десять – открывает шампанское, а в полдвенадцатого уводит нас на длинный ланч. После этого мы почти не работаем.

У меня кружится голова: от шока в связи со внезапно обрушившейся на нас славой и давления от необходимости сохранить ее, да, но и по какой-то другой причине. На станции все чествуют Доминика как героя, что в обычной ситуации заставило бы меня закатить глаза. Но нужно отдать ему должное – он действительно помог всему этому случиться. Во время подготовки к первому выпуску я больше всего волновалась из-за своего голоса. И хотя я, наверное, никогда не смогу слушать себя в записи, я надеялась, что лгать будет просто. Ведь мы всего лишь рассказывали историю.

Только вот по твитам настолько очевидно, что наши слушатели верят каждой детали фальшивых отношений и тщательно продуманного расставания, что я не могу не спросить у себя, на чью бы сторону встал мой отец. Люди так быстро вложились в эту выдуманную историю, что теперь уже не важно, как Кент представил ее совету директоров.

И все же вот он, Доминик – убежденный защитник Журналистской Правды, купающийся в лучах славы и разрешающий Кенту купить себе еще одно пиво.

– Тебе вниз?

Он появляется у лифта как раз в тот момент, когда я стою в ожидании. Как ни странно, этого ни разу не случалось с момента создания передачи. Я всегда уносилась домой, чтобы погулять со Стивом, а Доминику, судя по всему, нравилось работать допоздна.

– Вообще-то собиралась навестить стартаперов с шестого этажа, – говорю я ему. – Делают виртуальный гольф-клуб – кажется, хорошие ребята.

– Никогда бы не подумал, что тебе нравится гольф.

– Я сложное и многогранное человеческое создание.

В ответ я получаю ухмылку.

– Знаешь, оказывается, слава – не так уж и плохо.

– То есть тебе нравится, что у тебя почти 10 000 подписчиков?

– Не язви только потому, что у тебя 9000.

– 9500.

И я уверена, что спонсоры скоро завалят нас обоих предложениями. Но все же стараюсь поменьше смотреть на упоминания, потому что некоторые просто не умеют разделять нашу личную и профессиональную жизнь. Само собой, передача размывает границу между ними, а кадры со знаменитыми расставаниями из кино, поверх которых одна из слушательниц наложила наши с Домиником лица, позабавили меня. Ладно, я их даже ретвитнула.

Но некоторые комментарии переступили далеко за порог рейтинга 12+. Сперва я была польщена (когда незнакомые люди считают тебя привлекательной, это, несомненно, подпитывает эго), но перестала считать это невинным, когда кто-то поинтересовался в твите, обрезанный ли у Доминика член. Затем кто-то попросил Доминика оценить, насколько я хороша в постели. И это еще из более-менее пристойного.

У меня и без интернета достаточно пошлых мыслей.

Прибывает лифт, и мы оба тянемся к кнопке «П», но его рука добирается до нее быстрее. Господи, здесь он кажется еще выше.

В замкнутых пространствах мой мозг занимается с Домиником нехорошими вещами. Нужно воспользоваться временем наедине, чтобы узнать у него то, о чем не решалась спросить в ньюсруме.

– Правда странно, что некоторые хотят, чтобы мы снова были вместе?

– Видимо, мы хорошо притворяемся и заслуживаем этого – к счастью или нет.

– Нам правда стоит поменьше читать твиты. – Я занимаю гораздо менее внушительную позу, чем он, прислонившись к противоположной стене лифта и поигрывая с ремешком сумки. – Ты не чувствуешь себя… мошенником?

Он медлит с ответом, а затем отвечает:

– По-моему, ты ясно дала мне понять, чем мы будем заниматься, когда умоляла поучаствовать в передаче: мы рассказываем историю.

– Верно. – Я думала, что он, быть может, пытался сохранить лицо перед Кентом – ведь он ни за что бы не отказался от своих журналистских принципов. Но что, если они изначально не были такими уж строгими? Это меняет мое представление о нем – совсем чуть-чуть. Наверное, мне нравилось, что он так страстно отстаивал что-то, был непоколебимым.

– Что твоя семья думает обо всем этом? – спрашиваю я. – Они слушают передачу?

Его рот изгибается в знакомой раздражающей полуулыбке.

– Они спрашивают, что я сделал, чтобы оттолкнуть тебя.

– И ты ответил им, что причина в том, что ты не мог заснуть без колыбельной в виде подкаста о судебной системе?

– Ну да. Я собирался рассказать одному из своих приятелей из универа. Одногруппнику по бакалавриату, – добавляет он, чтобы я не дай бог не подумала, что он говорит про магистратуру. – Но мы все разъехались и не общаемся так тесно, как прежде. Иногда я жалею, что не остался учиться здесь, – говорит он, и в его голосе звучит намек на… ностальгию? – Но тогда бы у меня не было магистерской степени.

– Пять долларов.