Подлеморье. Книга 1

— Вот те и какая девка!.. Седня ужо попадешься в капкан. Молодых баб у нас хватает… война. — Липистинья тяжело вздохнула, вся сморщилась и заплакала: — Братку мово тоже убили…

У Магдауля неприятно заныло сердце, стало жалко Липистинью, у которой цаган-хан угнал невесть куда единственного брата, и там его убили. Зачем цаган-хан Никола воюет?.. Заставляет убивать людей… Зачем? Чего хану Николе не хватает?.. Земли, что ли, не хватает… Ехал бы к нам, эвон сколь ее в сонной дреме лежит, места всем хватит.

— Ha-ко, разговейся блинчиками! — услышал Магдауль голос хозяйки и очнулся от раздумий.

Горячие, испеченные из первача — крупчатки на топленом масле — блины показались Магдаулю такими же мягкими и нежными, как олений язык. Он долго причмокивал и хвалил хозяйку.

— О-бой! ца-ца-ца!.. Такой хлеб я не ела!.. Совсем не ела!.. Кака ты мастер! Ца-ца-ца!..

— Ой, расхвалил до небес! Да у нас в деревне есть бабы, куда лучше меня пекут. Небось твоя-то баба лепешки печь тоже мастерица?

— Мою бабу медведь давила… Хоронил ее. Парень растет.

Липистинья поспешно перекрестилась.

— Царство небесное ей! А пошто не женишься-то?

— Калым надо платить, моя деньги нету… ничо нету…

— A-а, вон оно как, — хозяйка сокрушенно покачала головой и задумалась. «Мужик могутный, лицом чистый… ежели обиходить доброй бабе да слаще обласкать, он таким станет — приходи кума любоваться… Мой Филантий баил про него, что он на промыслу удалый и характером мягкий… Лонись[2] в Онгоконе на рыбалке Верка вывихнула ногу, а вправить-то и некому. Туды-сюды покидались, да спасибо подвернулся этот тунгус. Он так ловко наладил ногу бабе, что она и не охнет до ся пор. Теперь у Веры Магдауль и в песнях и в сказках… А что, если Верке за него выйти взамуж? В самом цвету овдовела баба. Того и гляди, что пойдет по рукам. Как встретит мужика, так маковым цветом и разгорится, в глазах бесенята пляшут. А им, кобелям, тово и надо…»

В избу вбежали раскрасневшиеся мальчишки. У обоих глаза, как и у матери, — черные смородинки. Заячьи шапчонки от частых драк изодраны, залатанные курташки все в дырах, а из нерпичьих унтов торчат соломенные стельки.

— Садитесь жрать, пока отца нет, — скомандовала мать.

Мальчики быстро сбросили свои лохмотья в угол и дружно уселись за стол.

— Сопли утрите, черти! — ворчит мать, подавая блины.

Ребятишки, обжигаясь, жадно уплетают вкусную стряпню и искоса посматривают на Магдауля.

— Тятька баил, что этот тунгус нозом зарежал ведмедя, — шепелявит старшенький.

У младшего от удивления расширились глаза, рот, набитый блином, раскрылся, а из-под носа показались две длинные сосульки.

— Сашка, нос-то оторву! — крикнула мать.

Мальчик шмыгнул и утерся рукавом.

Магдауль, глядя на ребятишек, вспомнил и своего сына, которого крестил поп Максим и дал ему русское имя Ганька.

Теперь Ганьке исполнилось, кажись… Погоди ужо, он родился в лютый месяц гиравун… в год, когда трое беловодских соболевщиков попали под снежный обвал… Магдауль хорошо помнит ту несчастную зиму. Долго искали тунгусы погибших людей. Только в жаркую летнюю пору, когда задубела черемша в ключах, а на гольце растаял снег, они с Тымаулем нашли трупы и по тунгусскому обычаю захоронили их в сумрачной чащобе, подальше от любопытных глаз русских охотников…

С тех пор голец Бараг-хан Ула двенадцать раз сбрасывал с себя снег и показывал с высоты синего неба свое каменное лико людям. Чтобы добиться благосклонности Горного Хозяина, живущего на этом святом гольце, буряты каждое лето преподносят ему жертвенных баранов, поят кумысом и аракой. Но каменное чело гольца не перестает грозно хмуриться, и у бурят все так же не ладится в жизни; то черная оспа нагрянет, то на скотину мор нападет. Не забывает беда и беловодских тунгусов: сколь ни молятся под звонкий бубен шамана, а толку нет. Шибко осерчал на людишек хозяин Барагхана Улы…

Магдауль, наблюдая за бегом тараканов по выбеленной известью стене, вспоминал и загибал толстые пальцы… В год «Огненной змеи» ему исполнилось десять… Потом, значит… Верно, значит, Ганьке уже двенадцать стукнуло. Мужик! Надо приучать его к таежному промыслу.

На дворе раздался шум, смех, обрывки песни.

— Тятька приехал! — взглянув в окно, враз закричали ребятишки.

Король вскочил на крыльцо и приплясывая запел:

Заходите, мои гости,
Я яманку[3] заколю,
Ты не плачь, моя яманка,
Я нарошно говорю.

Гости, изрядно подвыпившие, дружной гурьбой ввалились в избу. В доме поднялся гвалт: кто здоровался, кто поздравлял хозяев с праздником — смех, громкие восклицания. Король, выпятив широкую грудь, подбоченился и затянул свою любимую:

Шмара моя,
Шмара Ленская,
Пропадай моя жисть —
Деревенская.

Расталкивая людей, к Магдаулю пробилась небольшого роста, смуглая молодуха, с большими, поставленными наискосок, монгольского разреза глазами. Ее скуластое некрасивое лицо расплылось в улыбке.