Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости

– Здесь, в этой реке, он ловил рыбу, – все повторяла Александра Федоровна. – Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?

Ночью государь спал плохо, проснулся, когда уже вышли в Тобол.

«Река шире, и берега выше. Утро было свежее, а днём стало совсем тепло, когда солнце показалось. Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили мимо села Покровского, – родина Григория»…

Эта оговорка не о забывчивости Николая II свидетельствует, а о том, что мысль о предопределенности «встречи» со старцем Григорием на последнем пути была додумана и осознана государем.

Но, как и заведено в его «Дневнике», об этом, сокровенном, ни слова…

«Целый день ходили и сидели на палубе», – завершает ссыльный пассажир «Руси» запись за 6 августа 1917 года.

Как отметил Н.А. Соколов, в Тобольске «жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло»[211]. В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете с дочерью Ольгой. После чая занимался у себя, затем обыкновенно пилил дрова во дворе.

Та осень в Тобольске удалась на славу…

«16 августа. Отличный тёплый день. Теперь каждое утро я пью чай со всеми детьми. Провели час времени в так называемом садике и большую часть дня на балконе, который весь день согревается солнцем. До чая провозились в садике, два часа на качелях и с костром».

И 17 августа ночь была лунная, а утро – серое и холодное, и только около часа вышло солнце, и снова настал отличный день. И в воскресенье вечер был тёплый и лунный, а 23 августа хотя и прошёл тёплый ливень, но день простоял превосходный…

Все это из «Дневника».

Прекрасен Божий мир! Николай II принимал эти осенние радости, как Божие утешение, но приходящие из Петрограда новости жаркой волною стыда и позора смывали покой тобольской осени.

24 августа приехал Владимир Николаевич Деревенко и привез вести, что Рига оставлена и русская армия отступила далеко на северо-восток.

«Тёплая погода с сильным восточным ветром… – привычно записывает Николай II 25 августа, но тут уже срывается: – Прогулки в садике делаются невероятно скучными; здесь чувство сидения взаперти гораздо сильнее, нежели было в Царском Селе»…

2

1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.

«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, – записал в этот день Николай II. – На вид – рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».

«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской Царской Семьи… Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его – боль и горечь очередного унижения.

Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости, и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на их отношениях.

Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…

Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.

«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; всё от того, что выгребные ямы малы и что никто не желал их чистить. Заставил Е.С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришёл в некий ужас от здешних порядков».

Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.

Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно хорошо добродушие Панкратова выглядело рядом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня – «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо»! – старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный Никольский отличался еще и редкостным упрямством.

Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».

«То, что он таким молодым кончил свою бытие, возбуждало во мне сострадание и жалость, – вспоминала о нем Вера Николаевна Фигнер, которая оказалась его соседкой и вместе с ним училась искусству тюремного перестукивания. – Я была старше его на двенадцать лет, и мне казалось, что человеку со свежими силами должно быть значительно труднее, чем мне. Это определило мое нежное, без малого материнское касательство к его личности… Как зачастую случается при заочном знакомстве, он представлялся мне круглолицым юношей с чуть-чуть пробивающимся пушком на румяных щеках, шатеном с серыми, добрыми глазами и мягким славянским носом. На деле же он был смуглым брюнетом с черными, как смоль, волосами, с черными пронзительными глазами и крупным прямым носом – “истинный цыган”, как он сам отзывался о своей наружности».