Подлинная история графини де Ла Фер

До сих пор ее опыт в обольщении ограничивался двумя или тремя случаями, причем эти люди легко поддавались обольщению, и галантное придворное воспитание быстро увлекало их в ее сети. Да ведь и она была настолько красива, что на этом пути не встречала сопротивления, а часто даже это происходило против ее воли.

Но на этот раз ей пришлось вступить в борьбу с натурой дикой, замкнутой, нечувствительной благодаря привычке к самоистязанию. Религия и суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, недоступным обычным обольщениям. В этом восторженном уме роились такие обширные планы, такие мятежные замыслы, что в нем не оставалось места для случайной любви, порождаемой чувственным влечением, той любви, которая вскармливается праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности.

Миледи пробила брешь: ранее она никогда не выставляла напоказ свою добродетель, потому что считала неуместными такие демонстрации, но сейчас ей пришлось сделать это, чтобы осуществить свой план, и она добилась намеченного — поколебала мнение человека, сильно предубежденного против нее, а красотой покорила сердце и чувства человека целомудренного и чистого душой. Так что в этом преднамеренном опыте над самым строптивым существом, какое только могли предоставить ей для изучения природа и религия, она развернула во всю ширь свои силы и способности, ей самой доселе не ведомые.

Но тем не менее много раз в продолжение этого вечера она отчаивалась в своей судьбе и в себе самой; она, правда, не призывала Бога, но зато верила в помощь духа зла, в эту могущественную силу, которая правит человеческой жизнью в мельчайших ее проявлениях и которой, как повествует арабская сказка, достаточно одного гранатового зернышка, чтобы возродить целый погибший мир.

Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только два дня, и что, как только приказ будет подписан Бекингэмом (а Бэкингем не задумается его подписать еще и потому, что в приказе поставлено вымышленное имя и, следовательно, он не будет знать, о какой женщине идет речь), барон немедленно отправит ее. Она знала также, что женщины, присужденные к ссылке, обладают гораздо менее могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными во мнении света, те, чья красота усиливается блеском высшего общества, восхваляется голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического происхождения. Осуждение на унизительное, позорное наказание не лишает женщину красоты, но оно служит непреодолимым препятствием к достижению могущества вновь. Как все по-настоящему одаренные люди, миледи отлично понимала, какая среда больше всего подходит к ее натуре, к ее природным данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у нее две трети величия. Миледи была королевой лишь между королевами; для того, чтобы властвовать, ей нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, чем удовольствием.

Разумеется, она вернулась бы из своего изгнания, об этом ей говорил прежний опыт, гораздо более суровый, чем предполагал преподнести ей Джозеф, но сколько времени могло продолжаться это изгнание? Она достаточно пробыла в качестве домашней рабыни и знала, насколько тяжело это ею переносится. И миледи не была уверена, что выдержит такое испытание еще раз — лучше было бы вовсе не оказываться в этом положении. Потерять год, два года, три года — значит потерять вечность; вернуться, не зная, что сталось с детьми под опекой коварного дядюшки, даже — живы ли они; вернуться опять в нищету и доказывать свою личность — а ведь один раз она уже отступилась от этого; вернуться — и увидеть торжество мнимого лорда Винтера; вернуться — зная, что Антуан уверен в ее виновности и ненавидит; вернуться — когда д'Артаньян вместе со своими друзьями восторжествует — все это были такие мучительные мысли, которых она не могла перенести. Впрочем, бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить стены своей темницы, если бы хоть на мгновение физические ее возможности могли сравняться с умственными.

Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать, чем мог себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный кардинал — кардинал, который был не только единственной ее опорой, единственной поддержкой и единственным покровителем в настоящем, но еще и главным орудием ее счастья и мщения в будущем? Она знала его, знала, что, вернувшись из безуспешного путешествия, она напрасно стала бы оправдываться заключением в тюрьме, напрасно стала бы расписывать перенесенные ею страдания: кардинал сказал бы ей в ответ с насмешливым спокойствием скептика, сильного как своей властью, так и своим умом: «Не надо было попадаться!»