Подлинная история Константина Левина

Когда в начале романа Анна приезжает в Москву к Облонским и входит в комнату Долли, она словно не видит ее лица, только – руки.

[о]: Анна подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее.

В черновом варианте романа эти худые, сухие руки Долли выглядят еще более непривлекательно:

[ч]: Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной, и сухие с толстыми костями пальцы ее, как у всех несчастных женщин, сердито, нервно вязали…

На самом деле Анна во время разговора смотрит на лицо Долли «не спуская глаз». Но Толстой деликатен. Он не дает нам возможности увидеть это лицо глазами Анны.

У Анны, как и у Кити, есть вкус к одежде, к прическе, к уходу за руками – словом, к тому, что называется visage[9]. Они соперничают на балу не только своей физической привлекательностью, но и бальными платьями, прическами…

[о]: Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде, нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались; розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку, густые косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть сомненье, но бархатка была прелесть. Кити улыбнулась и здесь на бале, взглянув на нее в зеркало. В обнаженных плечах и руках Кити чувствовала холодную мраморность, чувство, которое она особенно любила. Глаза блестели, и румяные губы не могли не улыбаться от сознания своей привлекательности.

Анна была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчугу.

Кстати, почему на балу нет Долли? Да, у нее пятеро детей. Но ведь на этот случай есть няни и гувернантки.

Есть простое объяснение. Но его Толстой, как он это часто делает в романе, упрятывает вглубь текста. Позже мы узнаем, что той же зимой Долли родила девочку. Поскольку события начала романа происходят в феврале, Долли в это время находится на последнем месяце беременности. То, что этого словно не видит Стива, когда объясняется с женой по поводу своей измены, допустим, можно понять. Стиве должно быть вдвойне стыдно извиняться перед женой, которая сидит перед ним с большим животом. Но почему этого словно не замечает Анна? Она редко бывает в Москве. Она входит в комнату, видит свою невестку в положении и…

И – ничего! Ни одного вопроса к ней.