Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Юра и Галя то и дело ссорились. Юра был все время недоволен. Он часто кричал на Галю. Помню обрывки фраз. «Да, это я, я Юра, а ты что удивляешься?» Загадка. И вдруг – «Я мог бы работать. Я мог бы развивать свой талант. А вот теперь…» Что он имел в виду? Чем ему мешала Галя? Веселая, худенькая, довольно красивая… Она была, как тогда говорили, служащей. Работала в одном из бесчисленных министерств, главков или трестов, которые занимали почти все первые этажи московских зданий. Куда ни глянь, Главмосстроймеханизация № 18 – а значит, есть как минимум еще семнадцать штук. В общем, Ремстройснабсбыт. Я это вспомнил потому, что Галя была жутко недовольна унификацией цен на троллейбус – ну, и на весь городской транспорт тоже. Раньше в московском троллейбусе билетик стоил от 10 копеек (это я про «старые» деньги говорю) и чуть ли не до рубля – в зависимости от количества остановок. А потом раз – и всё по 40. В трамвае по 30, зато в автобусе по 50. «Вот назло пешком ходить буду, – кричала Галя на кухне. – Мне ж теперь в один конец в четыре раза больше платить надо!» И еще Галя была дико возмущена денежной реформой 1961 года. Не одна она, честно говоря. Только за счет округления цен вверх (то, что стоило 25 копеек старыми, стало стоить 3 копейки новыми), как с пугающей откровенностью признавался товарищ Косыгин, казна получила десятки миллиардов рублей, причем новых.

Но Галя была возмущена, скорее, внешней стороной вопроса. «Раньше, – кричала она, – у меня был оклад 250 рублей, а теперь дадут 25, и умывайся!» (Это «и умывайся!» я хорошо запомнил. И сам стал так говорить.) То есть она, как и половина советского народа, была убеждена, что зарплату срезали в десять раз. Во всяком случае, был такой анекдот: автобус перевернулся, двадцать человек погибло. Ух ты, это же двести по-старому.

Потом в комнате Крышталович, которая очень скоро исчезла, наверное, просто умерла, а мы, дети, и не заметили, – стал жить Галин брат с женой. Очень красивый мужик. Шофер, кстати говоря. И жена его Лида тоже красивая. Потом у них родился сын, мальчик Олежка. Кажется, я видел его имя и фамилию в титрах какого-то фильма. Интересно, что он тоже работал водителем – если, конечно, это он.

Анапротив нашей комнаты, следом за Крышталович, был еще один, так сказать, двухкомнатный блок. Там жила Вера Сергеевна Киреева, портниха, очень русская и очень миловидная женщина, и ее дочка, которую звали Тамара Санглебаева. Она была, наоборот, большеглазая, смуглая, черноволосая, бегала по коридору и босиком забегала в туалет, дверь которого выходила в кухню. Ваня Кулагин, который, бывало, на кухне пил чай, глядел на нее и говорил: «Эх ты, сакля».

Раз у мамы куда-то подевались белые летние перчатки, а бабушка Рита подумала на эту Тамару. Она сказала: «Алла, у тебя дверь в комнату открыта, когда ты на кухню уходишь. Может быть, Тамара вошла и взяла». – «Как? – возмутилась мама. – Вы хотите сказать, что Тамара проворовалась? Что она вошла без спросу в нашу комнату и украла мою вещь?» – «Зачем же «украла»? – усмехнулась бабушка. – Просто взяла». – «Как это «взяла»?» – «Идет по коридору, дверь открыта, видит – лежат на подзеркальнике перчатки, она зашла и взяла!» – «Ужас!» – закричала мама. «Жизнь…» – вздохнула бабушка.

Но настоящий ужас в том, что я не слышал этого разговора, это мама мне рассказала и добавила, что бабушка Рита плохо относится к людям, никому не доверяет, всех считает ворами… Но я бабушку не разлюбил. И маму тоже.

Меня смущало слово «проворовался». Я часто слышал: «Начальника треста на той неделе сняли, а вчера под суд отдали. – Почему? – Проворовался!» «У нас в столовой повариху выгнали: проворовалась!» И так далее. Для моих ушей «проворовался» звучало как «проболтался», «протратился» и даже как «проскочил». То есть болтать, тратить и скакать – это нормально. Нельзя лишь болтать и тратить лишнего, скакать мимо нужной двери… В слове «проворовался» (не «украл», не «своровал», а именно «про-воровался», как «про-говорился») для меня звучало признание нормальности воровства, и мне было стыдно.

Вера Сергеевна рассказывала моей маме, как она была замужем (а мама уже сильно позже рассказала мне). Это было еще до войны. Муж был настоящий, законный. Но моложе. Вере Сергеевне было двадцать шесть, а ему двадцать один. Она работала в ателье, а он студент был. Пришел мамину кофту ушить, чтоб ему было вроде тужурочки. Бедно тогда люди жили! Ну, слово за слово, кино, свидание, Верочка то, Верочка сё… Звали его Модест, сокращенно Дюсик. Расписались, стали жить вот прямо в этой комнате. Но недолго.