Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

В 1960 году в издательстве «Детский мир» (потом оно стало называться «Малыш») стали готовить первое отдельное издание «Денискиных рассказов» под названием «Он живой и светится» (вышло в свет в 1961 году). Получилась великолепная книга, просто шедевр дизайна и иллюстрации. Ее делал великий (без всякого преувеличения) книжный художник Виталий Горяев. А для образа Дениски он взял вот эту самую гармошку фотографий. Так что и Дениска в белой рубашке и черных штанах с помочами, и многочисленные Денискины рожицы на страницах книги – это действительно мои портреты. Я не помню, как я на это среагировал. Может быть, даже никак. Хотя, наверное, в моем мозгу что-то замкнуло и щелкнуло. Не могло не щелкнуть и не замкнуть! А так – мне просто понравилась эта книжка.

Жалко, что эта книга с папиной надписью мне не сохранилась. Может быть, я ее таскал кому-то показывать и потерял. А может быть, у меня ее украли. К нам в гости, когда папа уже тяжело и долго болел после своих микроинсультов, приходил старый его эстрадный приятель, по совместительству крупнейший библиофил. После его визитов я недосчитывался старых изданий Пастернака и Ахматовой. Но попытка сказать об этом папе вызывала у него ярость. И я его понимаю. Он был уже не тот веселый, постоянно рассказывающий какие-то истории обворожительный собеседник, любитель крепко выпить и вкусно закусить. Он изменился, одряхлел, ослаб. Друзей и гостей в доме стало значительно меньше. Поэтому он ценил тех немногих, которые все-таки навещали его, уже не того блистательного Виктора…

Окотором в своем «Дневнике» Юрий Нагибин писал так: если в Москве 1950-х говорили: «Виктор», то всем было понятно, во всяком случае в литературно-театральной компании, что речь идет о Вите Драгунском.

А неловкого, растерянного старика. Хотя ему было всего пятьдесят семь лет. Так что, возможно, приятель-библиофил прихватил и эту книжку, которую я, конечно же, ему показывал. Ведь действительно библиографическая редкость – автограф писателя герою его книги.

Наверное, в папином сознании я был скорее Денисом Кораблёвым, чем Денисом Драгунским. А потом, когда я стал неожиданно резко расти и растерял все черты и свойства, которые папа (не нарочно, но так уж вышло) как бы навязал мне, как бы окружил меня ими, одел в них, – эта одежда треснула и слетела. И оттуда вылез сначала подросток, но это было еще туда-сюда, а потом просто молодой мужик со своей компанией, со своими интересами, с водкой и бабами, извините за выражение. С куревом и картами. Мне кажется, для моего папы это превращение стало невыносимым. Кстати, и в творческом смысле тоже. Он был привязан к этому образу. Он, конечно, хотел писать еще «Денискины рассказы», и, вообще-то говоря, это был неиссякаемый кладезь. Папа всего написал шестьдесят один «Денискин рассказ» – одну не слишком толстую книжку. Говорил, что хочет написать сто. Хотя этих рассказов могло быть, самое маленькое, шестьсот. И не надо быть хитрым строчкогоном или сценарным сюжетчиком, чтобы их специально выдумывать, высасывать из пальца. Почти в каждом «Денискином рассказе» есть одна, две, три, а то и пять зацепок на будущие сюжеты. И через события, и через героев.

Отчего бы не написать еще один-два-три рассказа про Ваньку Дыхова и велосипед, про девочку на шаре Танечку Воронцову, про Левку Бурина, которого Дениска хотел убить синим кинжалом, и так далее и тому подобное? Но мой папа был странным образом честен. Не потому, что честность – это странное качество. Честных людей на свете гораздо больше, чем нам кажется. Папа был честным потому, что, с одной стороны, давайте выразимся пышно, он создавал литературные произведения, а с другой – писал некую хронику маленького мальчика. Историю его души, его чувств, радостей, испугов и разочарований. И вот здесь, как мне кажется, объект, то есть живой Дениска, то есть я, играл немалую роль. Папа честно хотел написать рассказ или даже цикл рассказов, он мне говорил об этом, о взрослеющем Кораблёве. О первой любви, например. Он говорил: «У нашего Тома Сойера (то есть у Кораблёва) должна появиться своя Бекки Тэтчер». Он повторял это довольно часто. А меня это немножечко злило. Может быть, потому, что я был уже современным мальчишкой, мальчишкой ранних шестидесятых – чтобы не сказать «испорченным мальчишкой». И меня совершенно не увлекали отношения Тома и Бекки. Да, папа пробовал написать что-то такое. У него не получалось. У него есть даже один, скажем прямо, не совсем удачный рассказ, недописанный, который я пытался редактировать и править уже после его смерти. Но ничего не получилось. Вернее, рассказ-то, конечно, напечатан был (хотя вошел не во все, а только в самые объемистые сборники) – но это была не ступенька к новой серии, а просто неудачная попытка.