Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Впору топить в море вторые часы. Или снова уехать в Рим, в Неаполь, куда угодно, лишь быть не торчать в постылой Ницце, где о ней все известно и, главное, не забыта ее история с Одиффре.

Они с матерью и кузиной покидают Ниццу. 8 февраля 1877 года останавливаются в Риме только для пересадки, а 9-го утром они уже в Неаполе, где их ждет карнавал. Но странная история, два месяца в дневнике, который обыкновенно ведется очень подробно, практически выпущены. Оставлены две-три малозначительные записи. Одна из них от 31 марта, как всегда о страдании: «Умереть… Боже мой! Умереть! Довольно с меня! Умереть тихой смертью с прекрасной арией Верди на устах…»

Два месяца в новом городе, несколько слов о нем. «Как я смела судить о Неаполе в прошлом году? Разве я его видела!» Два месяца с новыми людьми — о них ни слова. Два месяца почти полного пропуска в записях… и вдруг: умереть! Как раздражают ее частые возгласы, мольбы, заклинания, вопли! На самом же деле, их меньше, они так выпирают в теперешнем тексте, потому что сокращена, выброшена живая жизнь, в результате которой и раздаются эти восклицания. Публикаторы уверенно делают из даровитой юной писательницы завзятую графоманку, человека, начисто лишенного художественного чутья и живого ощущения жизни.

А она сомневается, мучается над своими ежедневными записями. Подчеркиваю, ежедневными.

«Если бы я писала с перерывами, может быть, я могла бы… но эти ежедневные заметки заинтересуют разве какого-нибудь мыслителя, какого-нибудь глубокого наблюдателя человеческой природы… Тот, у кого не хватит терпения прочесть все, не прочтет ничего и ничего не поймет. (Подчеркнуто мной — авт.)» (Запись от 16 мая 1877 года.)

А что же все-таки было в эти два месяца? Ответ прост — был граф Александр Лардерель. Помните, тот молодой распутник, уже встреченный ею однажды в Неаполе? Сын французского графа и итальянской княжны, родственник Боргезе и Альдобрандини, через свою сестру и свойственник короля Виктора-Эммануила II, постоянный герой светской хроники, развратник и пьяница. Куда же он делся? А туда же, куда и все остальные. Канул в Лету. Ее маме эта история, как и многие другие, не нравится. Сначала, понимаете ли, нравилась, когда хотела дочь выдать замуж, а потом, когда все закончилась фиаско, нравиться перестала. К тому же образ разрушает, ангела с пьедестала низводит.

Но странная штука история, извлекает многих из небытия, казалось бы навсегда похороненных.

На следующий день после приезда, мадам Башкирцева, ее дочь и Дина, облачившись в черные накидки с капюшонами, в черных масках, скрывающих лицо, отправляются на карнавал, ради которого они и прибыли в Неаполь. На каретах никуда не проехать, можно пройти только пешком. По улицам могут двигаться только украшенные колесницы. Крики, возгласы, вопли, переходящие в какой-то единообразный вой. От шума закладывает уши.

— Это что? — интересуется Мария у проводника, знакомого еще по прежнему приезду аристократа Альматуру.

— Да ничего, это неаполитанский народ.

— И всегда так бывает?

— Всегда.

В этот день бросают coriandoli. Это итальянское слово в дореволюционном издании ошибочно переведено, как конфекты с известью или с мукой. Конфектами назывались в то время конфеты. Хороши же конфеты с известью! На самом деле coriandoli — это конфетти, мелкие разноцветные шарики на муке или извести, которые бросают в толпу. «Кто не видел, тот не может себе представить эти тысячи протянутых рук, черных и худых, эти лохмотья, эти великолепные колесницы, эти движущиеся руки, эти пальцы, беглости которых позавидовал бы сам Лист». (Запись от 11 февраля 1877 года.)

На карнавалах и празднествах в те времена и до окончания 19 века происходили баталии конфетти и серпантина. Пришедшие из Италии и Испании, подобные праздники постепенно захватывают всю Европу. Вот как описывает русский художник Александр Бенуа Mardi Gras (масленичный карнавал — франц.) 1897 года в Париже в своей книге «Мои воспоминания»:

«Основой же программы фестиваля была баталия конфетти и серпантинов. То и другое с тех пор утратило всякую прелесть и превратилось в нечто избитое… но тогда это было ново, и самая эта новизна, отвечая расположению парижан всецело отдаваться всякой забаве, превращая толпу в массу каких-то одержимых и бесноватых. Описать все это трудно, но достаточно будет указать на то, что к четырем часам все бульвары, включая бульвар де Севастополь, были до того густо засыпаны пестрыми бумажками, что по ним ходили, как по сплошному мягкому, густому ковру. И ковер этот покрывал не только тротуары, но и срединное шоссе, по которому движение экипажей было на несколько часов прервано. В свою очередь и деревья были сплошь опутаны и оплетены бумажными лентами-змейками, местами перекинутыми с одной стороны улицы на другую, образуя своего рода сень, что одно придавало парижскому пейзажу какой-то ирреальный вид.