Подлинная жизнь Себастьяна Найта

"Вильям [первый, подозрительно женственный жених Анны, который потом ее бросил], как всегда, проводил ее до дому и легко приобнял в темноте дверного проема. Внезапно она почувствовала, что лицо его влажно. Он прикрыл ладонью глаза и нащупал платок. "Дождик в раю... - сказал он, луковица ликования... бедный Вилли волей-неволей весь волглый." Он поцеловал ее в угол рта и высморкался с легким и влажным всхлипом. "Взрослые мужчины не плачут", - сказала Анна. "Так я же не взрослый, ответил он, чуть поднывая. - Смотри, сколько детского в этой луне и в мокрой панели, и любовь - как младенец, сосущий мед..." "Перестань, пожалуйста, - сказала она. - Ты знаешь, я терпеть не могу, когда ты так говоришь. Это так неумно, так..." "Так вильямно", - он вздохнул. Он снова поцеловал ее, они стояли, подобные мягким и темным статуям с неразличимыми головами. Прошел полицейский с ночью на поводке и встал, чтобы дать ей обнюхать почтовую тумбу. "Я счастлива, как и ты, - сказала она, - но мне вовсе не хочется плакать или болтать чепуху". "Но как же ты не видишь, прошептал он, - как ты не видишь, что счастье - в лучшем случае лишь скоморох собственной смертности?" "Спокойной ночи", - сказала Анна. "Завтра в восемь", - крикнул он, когда она скользнула прочь. Он ласково погладил дверь и минуту спустя уже тащился по улице. Она теплая и мягкая, думал он, и я люблю ее, и все это впустую, впустую, потому что мы умираем. Я не в силах снести это сползание в прошлое. Вот и последний поцелуй уже умер, и "Женщина в белом" (фильм, который они собирались смотреть в этот вечер) мертва, как надгробье, и полицейский, прошедший мимо, тоже мертв, и даже дверь мертва, как любой из ее гвоздей. И эта последняя мысль тоже уже умерла. Прав Коутс (доктор), когда говорит, что сердце у меня слишком мало по моему росту. И по горестям тоже. Он брел, беседуя сам с собой, тень его то казала длинный нос, то приседала в реверансе, отскальзывая от фонаря. Достигнув своего унылого жилища, он долго лез в темноте по лестницам. Прежде чем лечь, он стукнул в дверь фокусника, старик, стоя в подштанниках, разглядывал пару черных штанов. "Ну как?" - спросил Вильям. ...> "Выговор мой им, вишь, не по нраву, - ответил тот, - да только, думаю, этот номер я все одно получу". Вильям присел на кровать и сказал: "Тебе бы волосы надо покрасить". "У меня больше лысины, чем седины", - сказал фокусник. "Вот интересно, - сказал Вильям, - куда девается все, что мы теряем, ведь где-то должно же все это быть, верно? выпавшие волосы, ногти..." "Опять нализался?" - предположил без особого интереса фокусник. Он старательно сложил брюки и велел Вильяму слезть с кровати, чтобы сунуть их под матрас. Вильям перебрался в кресло, и фокусник приступил к делу; волоски искрились на икрах, пучились губы, ласково двигались мягкие руки. "Я просто счастлив", - сказал Вильям. "По виду не скажешь", - заметил серьезный старик. "Можно, я куплю тебе кролика?" - спросил Вильям. "Коли понадобится, займу где-нибудь", - ответил фокусник, вытягивая "понадобится", как бесконечную ленту. "Смешная профессия, сказал Вильям, - словно карманник спятил. Что медяки у нищего в шляпе, что яичница в твоем цилиндре. Одинаково глупо". "Нам к оскорблениям не привыкать", - сказал фокусник. Он спокойно выключил свет, и Вильям ощупью выбрался наружу. Книги на его кровати, казалось, ленились стронуться с места. Раздеваясь, он воображал недоступные прелести залитой солнцем прачечной: синюю воду и алость запястий. Может, Анну попросить постирать рубашку? Неужели он ее опять рассердил? Неужели она и вправду надеется, что когда-нибудь мы поженимся? Бледные маленькие веснушки на глянцевой коже, ниже невинных глаз. Чуть выступает правый резец. Мягкая теплая шея. Он снова почувствовал, как напирают слезы. Уйдет ли и она дорогою Мэй, Джуди, Джульетты, Августы и всех остальных погорелиц его любви? Он слушал, как в смежной комнате запирается танцовщица, плещется, со стуком ставит кувшин, мечтательно откашливается. Что-то, звякнув, упало. Фокусник начал храпеть".

11

Я быстро приближаюсь к критической точке сентиментальной жизни Себастьяна и, рассматривая уже сделанную работу в бледном отсвете еще не выполненной мною задачи, чувствую себя на редкость неловко. Сумел ли я честно отобразить эту часть Себастьяновой жизни, как надеялся - и как надеюсь теперь, переходя к ее последней поре? Безотрадная возня с чужими мне оборотами речи и полное отсутствие литературного навыка не располагают к чрезмерной самоуверенности. Но как бы ни худо я справился в прежних главах со своею задачей, я намереваюсь продолжать, и в этом меня поддерживает тайное знание, что каким-то неприметным способом тень Себастьяна пытается мне помочь.