Подмена

— Не знаю, но будь уверен — что-то да могут. Они используют тебя и без сожаления выбросят, когда ты перестанешь быть им нужен. — Она вдруг улыбнулась какой-то пугающей, кривой улыбкой. — Я сидела на подушечке у ног Госпожи и играла с заводной птичкой. Я пела песенки, а она подпевала. Не нужно к ним возвращаться, Мэки. Никогда, ни за чем!

Я сглотнул.

— Они сказали, что если я не помогу им, они причинят зло Эмме. Я не мог позволить им это.

Мама привстала и наклонилась ко мне.

— Эмме почти двадцать. Она сможет о себе позаботиться. А ты исключительный, возможно, очень ценный для них, и им что-то нужно от тебя! Когда кто-то из-под земли чего-то хочет, это не просто так. Не возвращайся!

— А если они сделают с ней что-то ужасное, мстя мне?

— Они всегда мстят, — ответила мама, — потому что ненавидят проигрывать. Они украли Малькольма, чтобы наказать меня за бегство.

— Но ведь ты не сама решила убежать! Ты была ребенком — жертвой!

— Но я все равно убежала, и Госпожа мне этого не простила. Только это имеет значение. — Мама отняла руки от лица и взглянула на меня. — Они хотят тебя использовать, Мэки. Что мне сделать, чтобы ты понял, что они очень опасны?

Беда в том, что когда я пытался представить себе эту опасность, то видел лишь лицо Джанис и написанную на нем смесь боли и смятения. Ни к чему ей были Эммины объяснения процесса выращивания семян, ей был нужен общий интерес, вот и все. Так делают все, когда хотят с кем-нибудь подружиться.

— Мне стало лучше, — сказал я после долгого молчания. — Наверное, впервые в жизни я чувствую себя хорошо, и это благодаря им.

— Неужели ты не понимаешь? Тебя купили! Они просто узнали твою цену!

Все так, но, по большому счету, моя цена не была немыслимой. Под землей мне дали больше, чем я надеялся получить, ведь самым главным было не избавление от боли и постоянной усталости и даже не обещание нормальной жизни. «Эмма» — эта мысль была настолько огромной и слепяще-ясной, что ни для чего другого у меня в голове просто не оставалось места.

— У меня не было выбора.

Мама пересела на краешек стула с высокой спинкой, обхватив себя руками. Посмотрела на меня, глаза у нее были прозрачные и холодные.

— В жизни всегда есть выбор.

Глава восемнадцатая Красота и правда

Когда во вторник утром я спустился к завтраку, Эмма и мама уже ушли, так что я ел свои хлопья в полном одиночестве, прислонившись к кухонной раковине.

Закрыв глаза, я попытался вызвать в памяти рев толпы в «Старлайт», вкус поцелуя Тэйт и ощущение ее руки в своей. Но вчерашний разговор с мамой был как царапина, которую хотелось постоянно трогать пальцами. Как больное место, которое так и тянет расковырять.

В гостиной папа стоял у окна, заведя руки за спину, и смотрел на пустую улицу.

Я сел на пол рядом с диваном.

Шум дождя погружал в вязкое отупляющее оцепенение, будто в дремоту.

Привалившись к дивану, я думал о том, как же трудно общаться с другими людьми. О том, что не знаю, как выразить все то, что мне хочется сказать. Потому что это было сложнее, чем казалось. Сложнее, чем целовать Тэйт и даже сложнее, чем ужасный секрет моей сестры, который я вчера узнал. Мысль о том, что кто-то узнает обо мне так много и подойдет так близко, вызывала ужас, близкий к клаустрофобии. Ведь тогда — для Тэйт — я должен буду превратиться в кого-то настоящего.

Я думал о ее губах. О том, как она сунула руку мне под рубашку. О том, что я так виртуозно научился выбирать неправильное, что теперь мне сложно понять, чего же я хочу на самом деле.

И еще я не мог отделаться от мысли, что наши обжимания на церковном дворе были лишь вознаграждением — платой за то, что я ей поверил — или, того хуже, авансом за мои будущие признания. За то, что я скажу — «Натали еще жива».

С другой стороны, если я сам только вчера это узнал, то Тэйт никак не могла об этом пронюхать, следовательно, случившееся на траве было настоящим. Но тогда получается, что она хотела меня поцеловать. Хотя бы слегка, правда же?

— Ты сегодня очень задумчив, — сказал отец, отворачиваясь от окна.

Я пожал плечами и не стал его разубеждать. И говорить, что на самом деле я совершенно потерян.

В школу я ушел раньше обычного, долго плелся по Орчард-стрит, потом срезал дорогу через футбольное поле. В овраге стоял туман, серое марево липло к ногам, когда я переходил мост, думая о мамином предостережении, полностью совпадавшим с советом Морриган держаться подальше от Госпожи.

Держа руки в карманах, я перешел Уэлш-стрит. Квартал словно вымер, и у меня начало зарождаться странное ощущение, которое иногда накатывало ночами, будто на самом деле никакого «меня» не существует, но тут я увидел кое-кого впереди. Кое-кого в серой куртке, с короткими взъерошенными волосами.

Я со всех ног бросился вдогонку.

— Тэйт! Стой!

Она обернулась и состроила такую гримасу, которую даже я не смог бы принять за улыбку. Потом взмахнула рукой, но тут же уронила ее.

Я подошел к ней.

— Как дела?

Тэйт пожала плечами и не ответила.

Я обогнул ее, встал к ней лицом и пошел задом наперед.

— Ты сделала домашнюю фигню по английскому?