Подмены

Ну а княгиня – та, оценив условия нового проживания Гарольда, не сдержалась и всплакнула, уже когда они с дочерью вышли на Спартаковскую и стояли на обочине, ловя таксомотор. В общем, даже мало усладить самолюбие у обеих не получилось: ребёнок чувствовал себя – лучше не бывает, Моисей исполнял обязанности дедушки-опекуна – прекрасней не придумаешь. И если Вера, живя с Давидом, ещё была пристроена по жизни более-менее, то Анастасия Григорьевна, оказавшись теперь в полном одиночестве на Четвертом Вятском переулке, не имела никаких событий и удовольствий вне скудного жизненного цикла, состоящего из замкнутой цепочки «дом – рынок – булочная – поликлиника – сберкасса – дворовая лавочка – программа „Время“». Даже грузчик-муж и тот не появлялся в поле любой видимости, честно отрабатывая договорённость, и она даже подумала как-то, что не прочь сойтись с ним поближе, коль уж так совпало, что породнились через штампы в паспортах. Раз в неделю заезжала, правда, к дочке на службу, принять от неё загодя приготовленную бесплатную сумку с продуктами, которую ни разу так и не удалось опустошить ко дню очередной встречи. Однако дочь о том не знала и знать была не должна, потому как в этом случае даже эти короткие пересечения с ней сделались бы ещё более редкими. Там же несколько раз сталкивалась с Бабасяном. Тот неизменно проявлял вежливость, неискренне выдавливая на лице дежурное уважение, смазанное хитрованской армянской улыбкой, но она-то видела, не могла не заметить, что и то и другое не что иное, как фальшивка, как и всё на ихней работе, где и торгуют не в убыток себе, и, не зная меры, тащат всё, до чего не дотянется загребущая прокурорская длань.

Пару раз в памяти возникал далёкий, как банановый Сингапур, родимый город, и теперь уже её родная Воркута в этих скупых, но ясных воспоминаниях не казалась княгине дикой, тёмной, неуютной. Да и житейские неудобства, те самые, от которых всеми силами хотелось когда-то сбежать на другой конец вселенной, перестали вспоминаться лишь с раздражительной стороны. Была ведь и обратная сторона, и там она, комбинатовский главбух, была человек. Там её признавали большие люди и с удовольствием имели к ней расположение и любовь на кожаном райкомовском диване. Там же по рабочим будням советовалась с ней и всякая подчинённая ей шелупонь, вокруг неё же затевали и какую-никакую, а суету в день Восьмого марта и по остальным всенародным праздникам. Другими словами, живя в заполярных широтах, не знавалась княгиня Грузинова с той мелкотой, какой сделалась сама в этой невесёлой жизни в столице, где, как назло, отравившись, сдохли и оба чокнутых Рубинштейна, что в комплекте с членами её большой дружной семьи ещё недавно так славно скрашивали ей пенсионный век. И главное – не было больше Лёки, любимца, второго после Гарольда пристрастия в жизни. В общем, как ни крути, получалось, что, кроме Верки, напрочь отделившейся от матери с армяном своим, еженедельной продуктовой сумки и раздельной панельной двушки, расположенной в стороне от караванов и путей, больше в жизни не оставалось ничего – вообще, совсем. Это обижало душу и ещё больше загоняло стареющую женскую плоть в принудительную и тоскливую спячку.

Продолжая непрерывно думать об убийстве Изряднова, Моисей всё ещё не находил себе места. Умом понимал, что нужно что-то делать: ну не бывает так, что убил и сразу успокоился, просто-напросто вычеркнув жертву из списка живых и отметив галкой в амбарной книге освободившееся место против бывшей живой души. Однако что именно надлежало сделать, чтобы угомонить тоску, не знал. Сдуру решил было посоветоваться с Фортунатовым, но не как с фронтовым другом, а как с новым, считай, родственником по линии случайно обломившегося православия. Но вовремя удержался от собой же самим назначенной глупости. «Знают двое – знает и свинья» – вспомнилось из классики безвестного происхождения, и он отбросил эту мысль скорее, чем та успела долететь до земли.

С другой стороны, не могли не знать о трагедии и по месту службы директора картины. И тогда Моисей, недолго думая, отправился на Мосфильмовскую, рассчитывая уже на месте, из проходной, набрать отдел кадров и заказать себе пропуск, дабы зайти на студию и лишний раз потолковать с киношным людом о ходе поисковых работ в Хармадонском ущелье. Так и сделал. Однако ни кадровичке звонить, ни действовать под прикрытием не пришлось. Как только зашёл в помещение проходной, так сразу же и наткнулся на вывеску. То была информация о панихиде. В траурной рамке, крупно отпечатанная, красовалась фотография Изряднова, с которой тот смотрел на Моисея печально и с достоинством. Дворкин замер и стоял так ещё какое-то время, вглядываясь в лицо бывшего врага до тех пор, пока не начался дождь и воздух не сделался влажным от сквозняка, втащившего внутрь проходной неприятную дождевую сырость. Ниже фотографии шёл текст, но влажность, застившая глаза, мешала разобрать буквы; тогда он надел очки и, проморгавшись, стал читать: