Подмены

Со временем втянулся ещё и чаёвничать. Раньше, насколько мне запомнилось, дедушка просто пил чай, как все нормальные люди: наливал чашку кипятку, добавлял заварки на глаз и, размешав сахар, прихлёбывал чаем еду. В общем, того священнодействия, которое он впоследствии для себя избрал в отношении простого чаепития, поначалу не было и слабого духа. Зато потом аромат крепкого напитка витал в гостиной всякий раз, когда дед затевал свой торжественный чаепитейный ритуал. Баба Анна, с явным сомнением воспринявшая внезапное увлечение дедушки иудаизмом, чайную тематику, напротив, приняла сразу и предельно одобрила. Церемонию, как правило, разделяла и сама, поскольку в такие приятные минуты дед Моисей расположен был говорить о новоиспечённой вере. Он наливал, сливал, вновь наливал этот крашеный кипяток, нагнанный из «трёх слонов», пробуя его на губу, на язык, на нёбо, сверяя порции по температуре, аромату, кучности облачков из пара и прочему обилию всего такого, постичь которое терпения у меня не хватало. Кто его надоумил, кто дал наводку на подобное зверство в отношении самого заурядного мероприятия, оставалось загадкой. Возможно, такая версия поглощения особым способом заваренного чая, отягчённого к тому же бесконечными разговорами о колене Иуды, давшем название Иудейскому царству, об особенностях этнорелигиозной группы, включающей в себя тех, кто родился евреем, и тех, которые всего лишь обратились к иудаизму, о правилах Шаббата, о нюансах кашрута и много о чём ещё, давала дедушке шанс лишний раз покрасоваться в кипе, которую он теперь с удовольствием носил, хотя лишь только в границах елоховского жилья. С этим, правда, имелись некоторые технические трудности: дед был уже практически лысый. Однако, борясь с подобной некрасивостью, он отращивал волосы с левого бока, где всё ещё оставались корни растительности, после чего образовавшиеся длинные седые жидкие пряди перебрасывал через голову, где уже чрезвычайно стойким клеем закреплял кончики волос на гладкой коже черепа. Получалось хотя и по-стариковски, но всё ещё по-мужски. Жаль только, не слишком надёжно на этой конструкции держалась сама кипа. Неприметная прищепка, служившая для соединения убора с головой, не работала, поскольку в том месте, куда она полагалась, редкие волосы елозили, не желая нормального с ней сцепления. Таким образом, приходилось частично применять клей ещё и в мало предназначенном для него месте. Такое трогательное дедово упрямство порой вызывало в Анне Альбертовне покорное восхищение с примесью подозрения на умственное здоровье пасынка. Со мной она, разумеется, подобным соображением не делилась, но по её глазам я замечал, что моё предположение имеет под собой вполне твёрдую основу.

Впрочем, эта интересная дедова особенность жить никому из нас не мешала, разве только что самому дедушке доставляла кое-какие неудобства, особенно когда приходилось перед сном отдирать кипу от черепа, а по утрам, перед тем как уйти на лекцию, вновь присаживать подмятые подушкой пряди на свежий клей. Утреннюю операцию, как правило, он производил в ванной, одновременно напевая мелодии из старых советских кинофильмов. Предпочитал из Исаака Дунаевского – «Вольный ветер», «Волга-Волга», «Дети капитана Гранта», «Пятнадцатилетний капитан», «Весна», «Цирк» и всякое такое, хотя не брезговал и другими композиторами, произросшими не обязательно от семитского корня. Вероятно, дедушка Моисей так и не разучился ценить талант в любом его виде и независимо от авторства. А ещё он, отказавшись от строгого галстука селёдкой, перешёл на фривольный галстук-бабочку, который, как ему казалось, в какой-то степени компенсировал отсутствие кипы на его макушке в то время, когда он находился в учебной аудитории. Иными словами, мой дед теперь ухитрялся сочетать в себе странности столь противоречивые, что объяснить природу их возникновения мне уже не удавалось, – это было нечто особое, другое, малопонятное, совершенно чуждое мне.

Любил порой поплакать – просто так, без понятной кому-либо из нас причины. Тихонько, и по возможности без свидетелей, – над чем-то там своим, тайным и далёким.

А ещё внезапно полюбил пачули. Говорил, сие – иудейский елей, не меньше того. Устойчивый аромат масла пачули, однажды возникнув, прижился на Елоховке настолько, что и сами мы с бабой Анной, со временем поверив в его чудодейственные свойства, порой добавляли по нескольку капель в ванну с горячей водой, распаривая себе тело.