Подменыш

– Ой, нет, дорогуша, не надо так. Нехорошо раздавать людям какашки. Это не подарок, Энджи. Сорви мне цветок или что-то еще. Фрэнни, вымой ей руки. Надень ей подгузник. Она должна быть в подгузнике.

Тимми угрюмо смотрел на Перл, словно собираясь разреветься.

– Папа не создавал меня, – сказал он.

– Нас создал Бог, – сказал Трэкер.

Перл оглядела детей, собравшихся вокруг нее. Она взглянула на каждого ребенка. Взглянула на Сэма.

Сэм спал с открытыми глазами и видел с закрытыми. Она была в этом уверена.

– Нас создал Бог, – повторил Трэкер, довольный собой. – Этот ублюдок здесь ни при чем.

Перл уставилась на сауну и представила, как Линкольн забавляется там с собой – яйца прыгают на скамейке, как бобы поверх бадьи. Вознамерившись покорить смерть, став отцом самому себе.

Перл прокатила пустой скатан по щеке. Несколько детей побежали смотреть в дырочку в стене. Она могла вообразить, что они там увидят – Линкольна, оперевшегося головой о гладкий камень, рука и нога свисают с засаленного лежака. Линкольна, лежащего с закрытыми глазами и приоткрытыми губами. Его пенис лежит, изогнувшись потеющей улиткой. На животе дергается мышца…

* * *

Линкольн провел ногтем по груди, сдирая тонкую полоску кожи. Готово. Дежурные ангелы отдыхают. Его разум был всего лишь мясом, висячими полосками мяса под потными волосами. Он чуть отклонился назад на лежаке, свешивая голову. Его веки дрожали. Его член встал. Он покачал им. Разгоняя водянистый воздух.

Какая жалость, что человек столь дисциплинированный по природе докатился под конец до такой безалаберной жизни. Он не на шутку ненавидел этот остров – и тем не менее. Со всеми его женщинами и ребятней. С запахом мочи, и готовки, и глажки. И этим бездушным жопоголовым ублюдком, Томасом, который расхаживал, как какой-то король в изгнании.

Член Линкольна раздулся, налившись кровью.

Удовольствия уединения, раскрепощения ума. Дать ему волю свободно парить, проникая в самые невообразимые дырки. Что за сухую, замшелую еблю предлагали женщины. Ему такое не годилось. Он предпочитал удовольствия, даваемые разумом. Его никогда особо не прельщала мысль вложить часть своего тела в конгруэнтную часть женщины. Ключ в замок. Такого рода дело. Могучую мачту в простую мачтовую дыру. Что за тягомотина. Лучше всего ебался разум. Осознанность – говно на палочке.

Эти несносные детки ни во что его не ставили. Они были лишены здравого смысла, совершенно бестактны, совершенно непристойны. Цивилизация их отвергала. Ни один из них не ходил в школу. По словам Томаса, они для этого были слишком утонченными. Джо ходил недолго. Он играл в футбол и не иначе как убил какого-то мальчишку. Линкольн видел это с трибуны с остальными членами семейства. Точнее сказать, больше слышал, чем видел. Звук был, как от сосульки, разбившейся о бетон. Этот шибздик в огромном шлеме с росомахой, на свою беду, завладел мячом.

Ни единый человек не наказал Джо за то, что он переломил мальчишку пополам. Ни единого грубого слова. Не последовало даже возражения от матери шибздика, которая, вероятно, решила, что лучше пусть ее сынок умрет юным и невинным, чем станет жертвой жестоких миражей взрослой жизни.

У Джо был язык как полотенце. Видеть, как он ест, это было что-то.

Линкольн обхватил свои яйца. Они упарились, они болели. Он почесал себе живот, покрутил желтые соски, погладил горло, запустил в рот большой палец, облизал потные губы.

Другие дети бесили Линкольна. Форменные шельмецы. Наделенные лишь неуемной способностью к бестолковому мельтешению. Ионы в воздухе – вот кем они были. Они повсюду гадили, как кошки. И они были хуже собак. Шумные, бесстыжие. Собачья свора – только с виду люди. Его до сих пор поражала мысль, что он должен считаться отцом кого-то из них. Дети были ему отвратительны. У них болели животы, они были упрямы и не смывали в туалете. Они до ужаса боялись чего-то не представлявшего опасности, но бесстрашно бросались навстречу природным стихиям, которые могли стереть их в порошок. Линкольн иногда пытался сформулировать свое отношение к ним. Они раздражали его не интеллектуально (ведь, что ни говори, это всего лишь дети), не физически (поскольку они были хорошо развиты), ни даже этически (он вполне мирился с их умеренным дикарством). Его неприязнь к ним была метафизической.

«Зови меня “душечка”, папочка, – говорила ему Джейн каждый вечер, когда была совсем маленькой. – Скажи: “Спокойной ночи, душечка”». Она в то время была невозмутима, точно камень, и, подобно ее матери, не замечала пренебрежения.

«Спокойной ночи, душечка», – повторял Линкольн сухо, натягивая на дочку ночную рубашку через голову, укрывая ее безволосое тельце и тонкие ножки. В присутствии своих детей Линкольн не испытывал ни любви, ни вины. В их присутствии он был уравновешенным человеком.

Он и раньше был уравновешенным, как был им и теперь. Вот только между раньше и теперь вклинилось нечто ужасное – влечение к нему Шелли. Это перевернуло его жизнь. Теперь он был женатым женоненавистником на острове, полном детей.