Подменыш

Старка давно ждали. Так долго собирались его клеточки. Собирались, возможно, две тысячи лет. И вот он родился. Перешел из магии, будь то воображение или реальность, в область памяти. Доказательством могущества любви и одиночества, и, будь то сон или твердая плоть, это, так или иначе, был ребенок. Ребенок Эммы. Порождение магии Эммы и греха Аарона.

Ибо после первенца Аарон уверовал, что он грешник. И тем самым придумал для них Дьявола. Эмме было все равно. Она всегда держалась в стороне от добра и зла. Ее магия не имела дела с пошлостью. Никакого закапывания зубов и волос. Никаких микстур из крови и выделений. Если Аарон решил поверить в такую пошлость, как Дьявол, Эмма считала, пусть валяет дурака.

Аарон устроил часовню в бывшей бойне, в своем первом оплоте на острове, первом укрытии от стихий. Он поставил алтарь с картиной Христа в серебряной раме, установил красивый медный крест, привезенный из Бостона. Он был охвачен страхом. И он молился. Молился во имя любви и понимания.

Но понимания не было. Только эта свора. Их с Эммой дети. После двенадцати лет ожидания пошли двенадцать лет детей. Каждый год по одному. Чудо.

После двенадцатого, как гласила история, Аарон умер в постели без всякой причины.

Но дети-то знали, что причина была.

Что смерть, как пчела, если кого наметила, жужжит вокруг рта, норовя проникнуть внутрь. И она проникла в Аарона.

Но за годы до рождения двенадцатого ребенка Аарон решил, что у него еще есть время покаяться, и сделался фанатиком. Постился. Истязал себя. Бродил нагой в любое время года, спал в снегу и терновнике. В зиму, когда родился его шестой ребенок, он отморозил палец на ноге и часть уха. Той весной цветочные бутоны раскрывались, являя из темноты лица святых. Тогда же Аарон стал терять зубы, свои зубы, всегда отличавшиеся крепостью, они сыпались ему в руки, все источенные гнилью, кустарно рисовавшей жуткие черепа с его чертами.

После седьмого ребенка Аарон отвернулся от Бога. Его молитвы были тщетны, и Аарон стал думать, что Он, возможно, хочет – и всегда хотел – не молитв, а мяса. Плоти и крови.

Вот Эмма, казалось, была довольна отношениями с Богом. Они были, как два медведя в одной берлоге.

Утратив веру, Аарон ударился в суеверия. Он стал строгать фигурки, как мечтатель, думая, что сможет спастись, создав тени своих страхов, тех страхов, что стали ему так же близки, как и очертания детей Эммы. Он вознамерился забрать их души и обратить в тени, безделушки. Когда-то он так хорошо знал животных, убивая их, распяливая и свежуя, выскребая их мозги, что теперь мог воссоздать их в дереве ножом, которым раньше совершались человеческие жертвоприношения. На каждую фигурку он затрачивал по несколько месяцев, стараясь в любой линии передать каждый инстинкт, каждый порыв… это его успокаивало и отчасти исцеляло. Ему стало казаться, что к нему возвращается воля.

Однажды ночью, через год после рождения двенадцатого ребенка, Аарон вошел в свой дом. Комнаты были темны. Все спало под защитой своих тел. Он прошелся по комнатам, сделанным его руками, беззвучно, как когда-то ходил по глухим лесам. Он не заметил ничего необычного. Все было так, как он построил. Его семья жила здесь припеваючи.

Аарон уже перестал пытаться понять. Он погрузился намного глубже понимания, с непременным и досадным различением между миром колдовства и миром людей, между болезнью и здоровьем.

Он вошел в комнату, где когда-то спал с Эммой. Рядом с большой медной кроватью, в колыбели, спал младенец. Аарон неслышно подошел, так что жена не проснулась, и взял младенца. Пухлое горло плавно вздымалось, бледно-желтое в солнечном свете; крупное спящее личико ничего не выражало. Аарон достал из кармана нож, тот, которым вырезал фигурки, древний инструмент из гватемальских джунглей. На груди младенца вырисовывался полумесяц. Словно лунный серп. Или отпечаток каблука в пыли. Аарон перевернул младенца на живот и легко провел ножом вдоль позвоночника и по волосам, не режа, а лишь прощупывая твердый позвоночник в отблеске лезвия. Он поднял нож, и в тот же миг Эмма бросилась на него, вырывая нож и кусая за лицо, крича. Крик ее был столь ужасен, что Аарон понял: Эмма призвала все, чего он так боялся. Младенец тоже закричал. И в комнату ворвались дети…

* * *

– Аууууу! – завопила Энджи.

Перл вскинула голову.

– Что такое? – вскрикнула она. – Что не так?!

В бассейне Джесси тоже рыдал. По его блестящему лицу катились крупные слезы.

– Трэкер сказал мне что-то ужасное, – прокричал он, обхватив пухлыми руками кафельный край бассейна. – Но это неправда, неправда!

Энджи сидела в траве и вопила. Был ужасный запах. Фрэнни заплела цветы в кудряшки Энджи. Перл вскочила на ноги, пошатываясь, с тяжелой головой.

– Что случилось? – выкрикнула она.

– Малышке надо поменять подгузник, – сказала Фрэнни, – но я не хочу заниматься этим.

– Ах, да, – сказала Перл, потирая виски. – Какой переполох, да, всего-то. Я наверно задремала.

– Перл, – пропищал Джесси. – Это неправда, что Трэкер сказал про китов, да?!

– Почему на ней вообще подгузник? – спросила Перл. – Не лучше ли ей без него?