Подменыш

— Да это может быть кто угодно. Или вообще никто.

— А ребенок?

— По мне, они все на одно лицо. Все время хотят есть, ходить не могут, разговаривать не умеют, курить нельзя, пить тоже… Раньше такие малявки считались лучшим вариантом для подменыша — почти ничего не надо узнавать о нем, внешность изменил, скукожился до его размеров, и все. А что делать тем, кому потом с ним нянчиться еще сто лет? Слава небу, времена изменились, и теперь мы воруем только тех, кто повзрослее.

Я не хочу его воровать. Я просто хочу узнать, чей он, и еще мне интересно, что случилось с моим отцом и где моя мать.

Чтобы пережить холодное время, мы утащили из магазина Армии Спасения штук десять одеял и кучу детской одежды, но еды было мало, и мы держались в основном на отварах из коры и веток. Январь и февраль мы, как обычно, продремали, почти не двигаясь, сбившись в кучки, греясь теплом друг друга и ожидая солнца и возобновления жизни природы. Чевизори понемногу выздоравливала. Когда появился дикий лук и первые нарциссы, она с помощью Крапинки начала заново учиться ходить.

Несмотря на риск быть обнаруженными, мы обосновались недалеко от нашей старой поляны, на берегу реки в паре миль к северу. Когда ветер дул в нашу сторону, мы слышали голоса людей, которые поселились в новых домах.

Однажды, когда мы рыли очередную нору, мне вдруг стало особенно грустно. Смолах, почувствовав это, присел рядом и обнял меня за плечи. Солнце скрылось за горизонтом.

— Ni marasilteara bitear, — сказал он мне.

— Смолах, даже если я проживу еще тысячу лет, я и тогда не научусь понимать твою ирландскую тарабарщину. Говори по-английски.

— Ты все еще скорбишь по нашим ушедшим друзьям? Но, я уверен, где бы они ни были сейчас, им там гораздо лучше, чем с нами. Не нужно больше прятаться и бесконечно ждать… Или ты по другому поводу?

— Смолах, ты любил когда-нибудь?

— Слава небесам, всего один раз. И это была моя мать. Хотя я ее почти не помню. Осталось ощущение чего-то шерстяного и еще запах хозяйственного мыла. И огромная, мягкая грудь, на которой лежит моя голова… Впрочем, нет. Она была худая и костлявая, моя мать. Вроде бы… Помню, что у отца был ремень. И усы, закручивающиеся кверху на концах. А может, это у деда?.. Прошло столько времени, что я даже не знаю, где и когда это было.

— А вдруг мои родители уже умерли?

— Жизнь идет. Одни уходят, уступая дорогу другим. Неразумно привязываться к кому-то одному.

Разговоры Смолаха не прибавили мне бодрости духа, и спать я пошел совершенно расстроенный. Я пытался вспомнить мать и отца, и не мог. Прошлая жизнь казалась мне такой же ненастоящей, как и мое нынешнее имя. Но я не открыл Смолаху главной причины моего удрученного состояния. Наша дружба с Крапинкой почти сошла на нет. После смерти Раньо и Дзандзаро она замкнулась в себе и почти все время проводила помогая Чевизори. Их тренировки затягивались дотемна, и к вечеру они обе валились без сил на свои подстилки. Не то что на походы в библиотеку, даже на разговоры со мной у нее не оставалось времени. Спала она отдельно от всех и постоянно рисовала на земле какие-то ia-мысловатые узоры. Когда я спросил, что они означают, она посмотрела на меня как-то странно и ничего не сказала.

Как-то утром я обнаружил ее на западной окраине нашего лагеря, одетую в теплую одежду и крепкую обувь. Она сидела на краю скалы и смотрела вдаль, как будто мечтая о чем-то. Я подошел к ней сзади и положил руку на плечо. Она вздрогнула от моего прикосновения, а когда повернулась ко мне лицом, было видно, что она едва сдерживает слезы.

— Что случилось, Крапинка? Ты в порядке?

— Просто устала, — она улыбнулась и сжала мою руку в своей.

Однажды утром она разбудила меня, в ее темных волосах белели снежные хлопья.

— Пойдем, — прошептала она. И я вылез из-под груды одеял.

По знакомым до каждого поворота тропам мы в сумерках добрались до города. Подождали на краю леса, когда улицы опустеют, и подошли к зданию библиотеки к моменту закрытия. Забравшись внутрь, в наше потайное место в подвале, мы тут же залезли под ковер, чтобы согреться. Крапинка прижалась ко мне, мы задремали, но вскоре проснулись. Крапинка зажгла свечу, и мы погрузились в чтение. Она склонилась над томиком Фланнери О’Коннор, а я барахтался в абстракциях Уоллеса Стивенса, но никак не мог сосредоточиться ни на одной его строчке, потому что мне хотелось, не отрываясь, смотреть на свою спутницу. Я хотел рассказать ей о своих чувствах, но не мог подобрать слов. Она была самым большим моим другом все последние годы, но мне хотелось чего-то большего, только я не знал, чего. И не умел об этом сказать, несмотря на кучу прочитанных на подходящую тему книг. Крапинка погрузилась в мрачную готику романа «Царство небесное силою берется». Она лежала на полу, рука подпирала голову, волосы падали на лицо.

— Крапинка, мне надо тебе кое-что сказать.

— Одну секунду. Дочитаю абзац.

Но ей все никак было не оторваться.

— Крапинка, послушай меня, пожалуйста.