Подменыш

Если бы рядом не стоял царь, то митрополит попросту отмахнулся бы от этих бумаг, как от очередной глупости возомнившего о себе невесть что мирянина, но дьяк подал свои записи, когда рядом с Макарием стоял Иоанн. Тот внимательно выслушал Висковатого, еле заметно усмехнулся в бороду и… приказал рассмотреть список Ивана, сына Михайлова на соборе.

Так и получилось, что в продолжение последующих заседаний вместо дела отца Артемия соборные старцы и бояре окунулись в разбирательство мудрствований Висковатого, который постарался растянуть дело как можно подольше. Для того он и запись составил длиннющую, так что читал ее в течение аж двух заседаний. Там было все, что только пришло ему в голову. Его, дескать, соблазняют изображения бога-отца и пресвятой троицы на новых иконах.

— Не должно писать его, кой невидим по существу, в виде «ветхаго деньми»[163], тако же и пресвятую троицу в виде трех ангелов, являвшихся Авраму, ибо оные явления бысть в Ветхом завете, кой уже прошел и отложен.

Митрополит терпеливо отвечал, но Висковатый упорствовал, день за днем подкидывая новые загадки и поводы для раздумий и сомнений. Едва разобрались с богом-отцом, как дьяк напустился на то, что на новых иконах, представлявших сотворение мира и Адама, сын божий изображен в виде ангела с крыльями.

— А не скрывается ли тут еретическая мысль единомысленников Башкина, будто сын не равен отцу? — задумчиво вопрошал он.

Едва Макарий отбился от этого вопроса, как тут же последовал новый.

— Зрю я, что на новых иконах нет единообразия, — вещал Висковатый. — Там Христос распятый изображен с распростертыми дланями, яко и следует, а на других — со сжатыми, на третьих — с дланями ослабленными.

Когда вопросы по иконам иссякли, Иван Михайлович, не растерявшись, зашел с другого бока. Припомнив митрополиту разговор месячной давности, он расписал на многих листах исповедание своей веры и потребовал от владыки:

— А что ты, государь, изрек на меня суровое слово, будто я еретик, то, если знаешь, не колеблясь, обличи меня.

Митрополит, чтобы быстрее покончить с затянувшимися разбирательствами занудного дьяка, отвечал:

— Ты написал это негораздо. Я не назвал тебя тогда еретиком, а сказал только тебе: «Стал ты на еретиков, но ныне мудрствуешь о святых иконах негораздо; смотри не попадись и сам в еретики. Знай себе свои дела, которые на тебе положены, а в духовное не встревай». Паки и ныне напоминаю тебе это, а тако же словеса Григория Богослова[164]: «Почто твориши себя пастырем, будучи овцою, почто делаешися главою, будучи ногою?»

«Ну, это мы еще поглядим, кто у нас овца, которую на веревочке ведут, а кто пастырь», — усмехнулся в бороду Висковатый, но вслух заявил совершенно иное:

— Зрю я неполадки велики и мыслю, что от того и идет оскудение к вере. Потому, яко истинный христианин, молчать о сем не могу.

И не молчал, растянув слушания чуть ли не два месяца. Порядком измученный всем этим Макарий больше уже не мог толком сосредоточиться ни на чем, включая даже Башкина с его единомышленниками, с которым, казалось бы, давно все ясно. Поэтому, когда дошло до обсуждения приговора по Матфею и прочим, Макарий особо не противился мнению государя, твердо заявившему:

— Ересь — дело опасное, но мыслю, что кострами тут лишь навредить можно. Воззри, владыко, сколь в иноземных державах поганое латинство людишек на муки сожжения обрекло, а что проку?

Еже хуже сталось. И как знать, объявился бы Мартин-немчин[165], ежели бы эти костры не полыхали столь ярко. Да даже ежели бы и объявился, все одно — его и слушать бы никто не стал. Здесь у нас жестокосердых, яко Иосиф Волоцкий, нет, значит, никто перечить не будет, коли мы всю повинившуюся и раскаявшуюся братию попросту разошлем по дальним монастырям, да и дело с концом.

— А ежели сии еретики и впрямь лишь в страхе пред костром покаялись? — недовольно осведомился архиепископ ростовский и ярославский Никандр. — Тогда они сызнова злые семена смогут сеять.

— Ништо, — благодушно откликнулся Иоанн. — Не думаю, что в делах веры надобно сабелькой помахивать. Духовное и истребляется духовным. Конечно, можно суровость проявить, а к еретикам и пастырей присовокупить, на чьих землях их ученье зародилось. Мол, и они тоже виновны — недоглядели, упустили, прозевали. — И бросил быстрый взгляд на Никандра, хотя намек и без того был понятен. Ни для кого не было секретом, что Белозерский край с его многочисленными монастырями и пустынями находился под духовной властью Ростовского архипастыря.

— Одначе я тако мыслю — кельи укромные, сторожа надежные, так перед кем им говори строить?[166] Опять же, сидючи на едином хлебе с водой, не больно-то порезвишься, — усмехнулся царь. — Пост да молитва у любого плоть укротят. Вот ежели бы они там пианствовать учнут да бражничать неумеренно, яко некие, тогда иное. Но кто ж им даст медку-то испить? Разве что ты, владыка, поднесешь, коли останется в чаше.